Террор на пороге
Шрифт:
— Нет и не будет!
— Почему-у? — бестактно полюбопытствовал я.
— Годами над ними кудахтать… без всяких шансов на благодарность!
Видимо, он не желал оказаться в положении своих родителей.
В телесериалах и кинобоевиках он не расставался с мощным отрицательным обаянием. Словно автоматом Калашникова приканчивал им людские надежды и судьбы. Его заодно и Киллером тоже прозвали. Но в смысле психологическом…
И все же, зная о его прозвищах, я на целый сезон позвал Киллера и Собакевича в свой театр. Который, как диагностировала критика, тяжко недомогал… Приглашая кинокумира, я прибегал к лекарству, вызывающему много «побочных явлений», но, как надеялся, и к спасительному. В конце концов, я приглашал талант, а не характер! Точней сказать, не приглашал, а перекупал. Футболистов и хоккеистов перекупают за суммы семизначные в долларовом исчислении. Я же предлагал сумму неконвертируемую и всего-то с пятью нулями. Однако она превосходила в тот год его киношные перспективы.
Талант со мной торговался, а я, картинно хватаясь за голову, уступал. Договор он перечитывал и подписывал с алчным дрожанием рук.
Кинозрители и фанаты телеэкранов были им заворожены… Среди коллег о его нраве ходили пугающие легенды, кои, увы, легендами вовсе не были. Но не одними же его и своими коллегами я собирался заполнять зрительный зал!
Он был человеком без возраста: ему можно было дать тридцать пять, но и пятьдесят восемь — то и другое, как ни удивительно, не имело значения. Непроходимая каштановая шевелюра будто опиралась на седые виски. Поговаривали, что именно в этих каштановых зарослях, как в бороде Черномора, и таилась сила, наповал сражавшая киноманов. Нечто демоническое угадывалось и в резких, отточенных чертах лица, а глаза источали либо насмешливость, либо высокомерие. Фамилия была созвучна его манерам и казалась псевдонимно выразительной: Наскоков.
В повседневности отрицательность оставалась при нем, а мощное обаяние исчезало: он уже не был тем прицельным обаянием вооружен — и, оставаясь Собакевичем, Киллером быть переставал.
Я предупредил, что, коли наша труппа не желает стать трупом, дурной нрав» гостя придется перетерпеть.
Для возрождения моего занемогшего театра необходима была сенсация. Ее подсказала зарубежная пьеса, главную роль в которой я и предложил Киллеру. Его появление в театре должно было обернуться ошеломляющей неожиданностью. Прежде всего потому, что кинокумир впервые оказывался на сцене. К тому же ведущий персонаж пьесы, олицетворяющий милосердие и добропорядочность, по воле драматурга был религиозным евреем. Зрителям, до которых тоже добрались слухи о шовинистических воззрениях актера, предстояло увидеть и услышать, как он деяниями своими восславляет иудейскую сострадательность и ее готовность даже иноверцам протягивать руку спасения.
Слухам доверяют охотней, чем фактам, — по этой причине зрители не склонны будут догадываться, что у их кумира никаких прочных воззрений и убеждений нет, а есть подталкиваемая характером привычка поддерживать все, что принято считать негативным. Может, он, не задумываясь, подстраивался под свое отрицательное актерское обаяние?.. Однако за ту зарплату, которую я «уступил», он, также не чересчур призадумавшись, согласился поискать в себе обаяние противоположное.
«Отыщет ли?» — нервно напрягся я.
— Вы — русский человек… Почему выбрали еврейскую пьесу? — поинтересовался. Наскоков.
— Это пьеса американская.
— Но автор, полагаю… если покопаться…
— Я не копался.
И дабы найти общий язык, возвестил:
— Следующей премьерой сезона станет отечественная классика. — Вдруг меня зачем-то прорвало: — Кстати, название — «Без вины виноватые»— вполне относится и к евреям. Хоть Островский этого в виду не имел.
Наскоков сумрачно промолчал.
Я давно понял, что скупость — это болезнь. Бедного нельзя обвинить в скупердяйстве: его бережливость — это вынужденное стремление выжить. Назвать скупцом можно состоятельного или богатого… Скаредность их нелогична и являет собой болезнь злокачественную, не поддающуюся излечению. («В отличие от болезни нашего театра», — мимоходом утешал я себя.) Мне доводилось провожать в завершающий путь скупцов, и всякий раз я молча вопрошал: «Зачем ты копил, пересчитывал? Неужто не осознавал, что деньги существуют для того, чтобы их тратили? На себя, на родных, на лихие цели или на сострадательные… Лишь тогда купюры оправдывают свое назначение!» Убедить жмота перестать быть самим собой невозможно.
Подобным недугом страдал и актер, имевший сразу два прозвища. Он напрашивался и на третье: Плюшкин. Но я тайно, хоть и жестко потребовал, чтобы в театре его именовали по имени-отчеству или, в крайнем случае, по фамилии. Все предпочли фамилию.
Согласно драматургии, процветающий бизнесмен зарабатывал, чтоб раздавать. Деньги тяготили его, если не находились в благотворительном обороте. Репетиции этих сцен поначалу давались приглашенной знаменитости с мученическим трудом. Он расставался с деньгами своего персонажа, как с собственными… Руки выражали это уже знакомой мне дрожью. Авторский текст противоречил интонациям, с которыми произносился, жестам и мимике. Актер разрушал образ, созданный драматургом.
Жена бескорыстного’ бизнесмена, которая должна была с первой до последней сцены супруга боготворить, свой текст обрывала и восклицала, обращаясь ко мне:
— Я не могу любить этого человека!
— Еврейки никогда меня не любили… — огрызнулся он однажды в ответ.
Чаровница Берта, одна из признанных «звезд» моего театра, которую стойко считали и моею любовницей, хотя, к сожалению, этого не было, — полностью осознавала свои достоинства и потому наскоковского откровения не стерпела:
— Вас, я слышала, одна за другой покинули две жены. Они, говорят, еврейками не были.
— Собираете сведения? — проворчал он.
Я вмешался и вскричал:
— Вы не можете жить друг без друга! Обязаны сами в это поверить и убедить в этом нас!
Не покоренных ею мужских сердец Берта на своем женском пути не знала. Среди поверженных попадались и юдофобы. Безнадежность своих атак они объясняли сионистскими убеждениями Берты, которых не было.
В перерыве я зазвал «звезду» в свою режиссерскую комнату.
— Влюби его в себя! Что тебе стоит?
Откровенно говоря, на успех даже Берты я в данном случае не слишком рассчитывал.
Вечером того же дня Берта подкараулила меня на лестнице.
— Наскоков уверяет, что для евреев типичней беспощадный шекспировский добытчик Шейлок, чем блаженный, продуманный благодетель. В оправдание он тут же перечислил своих знакомых еврейской национальности, нажимая на отчества. Я все же ему ответила: «Вам сподручней, не сомневаюсь, сыграть Шейлока: вы бы изобразили себя самого!» И спросила: «А то, что Шейлок страдальческая фигура, вы отбросили в сторону?» Что он ответил? «Сие придумали единоплеменники, чтобы реабилитировать своего». Для смягчения сознался, что некоторые евреи в отдельных случаях ему помогали… Я не хочу и не могу влюблять в себя этого типа!
— Хотеть ты имеешь право лишь то, чего требует режиссер. А если не можешь… Ну, тогда я передам твою еврейскую роль другой актрисе, хоть имя ее Анфиса.
«Художник без тщеславия обречен», — некогда произнес мудрец. Берта согласна была признать себя обреченной лишь на успех.
— Что поделаешь… Актерам приходится переступать через себя!
И, не переступив, а эстетично перелетев сгоряча сразу через две или три ступени (она все делала эстетично!), Берта устремилась вверх, за кулисы, на сцену, — чтобы там уж попытаться переступать и через себя.