Террор на пороге
Шрифт:
— Но и это еще не все, — вполголоса продолжала Нина. — Мне сразу же предстоит отправиться с твоим папой в командировку.
— Куда?
— На какое-то европейское взморье… Там у него возникли коммерческие интересы. Я подумала, что вы с мамой обо всем этом знаете.
— Первый раз слышу. Хотя какие у отца на взморье возникли интересы… догадываюсь.
— Мне расскажешь?
Моя Нина, как первой подметила мама, чистотой и доверчивостью своей напоминала Нину из лермонтовского «Маскарада». Но я не имел качеств Арбенина и не отваживался, подобно ему, упредить: «Послушай, Нина, я рожден с душой кипучею, как лава!» И лишь негромко, без арбенинской кипучести, осведомился:
— Ты согласилась?
— Как я могла согласиться, не посоветовавшись с тобой?
— И какой, ты думаешь, я дам совет?
— Мне кажется…
Я внезапно обрел отвагу:
— А мне ничего не кажется — я абсолютно уверен, что принять эти предложения — значит, заключить союз с дьяволом!
— Ты о папе?
— О предложениях… — Ответить утвердительней, определенней не хватило духа. — Предложения эти мы отвергаем! Если, конечно, тебя не прельщает живописное взморье…
Она кинулась ко мне.
— Какая без тебя живописность?
Чтобы я вовсе перестал сомневаться, Нина, пренебрегая своим природным изяществом и резко расталкивая бывших сокурсников, устремилась обратно в аудиторию, где заседала комиссия.
«За что она меня любит?» — искренне недоумевал я.
Отец вернулся домой поздно. Открыл дверь своим ключом и застал меня на кухне. Не раздеваясь, медленно вопросил:
— Ты что, собираешься разрушать мои планы?
— А ты меня в свои планы и намерения в последнее время не посвящал.
Он сразу ухватил, о чем речь.
— Запомни: я отношусь к Нине по-отечески.
Не сказал, как обычно, к «твоей Нине».
— Если ты относишься к ней по-отечески, то я не понимаю, что значит относиться по-мужски, — уже без гневных арбенинских интонаций ответил я.
А отцовские интонации сделались как раз по-арбенински грозными. Походка у фраз стала еще более заторможенной, подминающей под себя тяжелей, чем обычно. И мне опять представилось, что он входит в чью-то чужую роль. Кому-то с пережимом, ученически подражает…
— Не пытайся пересекать дорогу в неположенном месте. Это крайне опасно.
— Можно попасть под твои «деловые» намерения?
— Ты их не изменишь!
— Под «деловыми» ты разумеешь коммерческие? Или какие-то совершенно иные?
— Есть понятие «коммерческая тайна». С теми, кто замышляет взорвать мои планы, я тайнами не делюсь — я с ними сражаюсь.
— Какими способами?
— Любыми… Повторю: моих замыслов ты не изменишь.
— А мне не изменит Нина…
Угрозы его звучали кем-то отработанными, взятыми напрокат. Но сквозь них на мгновения пробивалось зажатое отчаяние. «Неужели любовь? Или увлечение?» — вопрошал я себя. Однако сочувствия не испытывал — наоборот, я определил цели соперника, которого обязан был победить.
— С теми, кто хочет подложить мину под мои цели, я поступаю решительно! — снова предупредил он.
— Под какие цели? Под мою дальнюю ссылку? И под путешествие на европейское взморье в сопровождении Нины? Она не девушка по сопровождению. Ты ее с кем-то спутал.
— Ее ни с кем спутать нельзя… — прорвалось у него уже вслух.
— Тем более она не будет твоей спутницей на сказочном взморье. А я не отправлюсь в ссылку за полторы тысячи километров. И как же ты поступаешь с подобными минами?
— Сначала стараюсь их обезвредить. Ну, а если…
— Вызовешь на дуэль?
— Это сейчас не модно. Как и твои танцы…
Он неуправляемо злился.
— И что же ты собираешься по поводу меня предпринять? То, что сейчас модно?
— Если будешь мешать? Да, я тебя «закажу»…
Когда я в детстве шалил, отец предупреждал:
«Я тебя накажу!» В редких случаях: «Я тебе покажу!» Но «закажу» я услышал впервые.
Вдруг мы оба, по какому-то беззвучному знаку, повернули головы — и увидели маму. Она стояла в дверном проеме — и, судя по лицу ее, все слышала. Мама была в кружевной ночной рубашке почти до пят. Щеки ее опять залились не мирным розовым цветом, а лихорадочным, глаза извергали нечто лазерно-обжигающее. Она была таинственна и красива. Отец отступил к окну, словно готов был из него выброситься.
— Один раз ты сына уже заказал. Мне… И я тот заказ выполнила — его родила. А второй раз, кому-то другому — и в бандитски противоположном смысле! — его «заказать» не удастся. Потому что до того… я убью тебя. Сама, без помощи киллера.
Отец знал, что мама обещания свои выполняет. Голос ее, не сообразуясь с исступленностью глаз и пыланием щек, звучал спокойно, размеренно — и от этого отец еще на шаг отступил. «Заказывать» меня он, конечно, не собирался, но мама отреагировала так, будто восприняла угрозу всерьез. Спокойствие и размеренность ее голоса были не мнимо значительными, как повелось у отца, а приговорными и безапелляционными.
— Ты, отец, задумал отобрать у сына самое бесценное, что у него есть? Нину? Сюжет даже не лермонтовский, а шекспировский. С той разницей, что завершится гибелью не всех действующих лиц, а персонально твоей. Ты потеряешь всех нас троих… Или уже потерял. И если даже окажешься жив, что у тебя останется? Фирма?
Отец сразу осел, растерялся… будто забыл свою роль. Протер и растопырил глаза, хоть зрение у него, в отличие от моего, оставалось нормальным. Думаю, пытался проверить, уверена ли мама сама в том, что ему предвещает.
И взаправду ли намерена его уничтожить… А если, как она предположила, сохранится в живых, то ждет ли его полное отторжение от нашего дома, кромешное одиночество?
— Ты что так струхнул? — остывая, поинтересовалась мама. — Поэт еще в золотом девятнадцатом веке от боязни той упреждал:
Пусть смерть пугает робкий свет, — Меня бояться не принудит: Пока мы живы, смерти нет. А смерть придет, так нас не будет.— Смерть ни при чем… — пробормотал отец.