Теряя наши улицы

Саттаров Эльдар Тханевич

И я встал, чтобы тут же отправиться на вокзал. Федян на мгновение вышел из своего весеннего, любовного ступора:

— Ну ты не теряйся. Срастётся там у тебя, не срастётся, появляйся, по любому.

— Обязательно, Федян. Давай пять, пока.

Мы обнимаемся на прощание, и я устремляюсь к поезду, на поиски своей судьбы на берегах Северных озёр.

3

Надо бы раздобыть где-то маску. От этих опилок в цеху не продохнуть. Да и очки безопасности не помешали бы, а то и не видно ничего, и мало ли что там в глаза попадает. Вообще, если на то пошло, хорошо бы ещё и жилет как у Раджа, а то спину в натуре сломать можно. Вот он как раз проходит мимо с балкой на плечах, здоровенный такой, чернющий тамил. Их здесь несколько на заводе, все зарабатывают неплохо, а живут впроголодь, говорят, много денег на родину отправляют — «Тиграм освобождения». Сквозь завесу вижу, как в другом конце цеха клепает и упаковывает свои скиды с готовой мебельной продукцией Эдди Оливейра, пацанчик из португальского района Мотор-Сити. Мы с ним во время кофе-брейка отошли за угол фабрики и от

души накурились, он угостил — что-то типа химки местной, «хайдропоник» называется. Я вижу, что он полностью ушёл в процесс клепания. Движется туда-сюда как заведённый, не остановишь, не отвлечёшь ничем. У него и очки есть, правда, он тоже без маски и жилета. А спину он гнёт не меньше моего. Наверное, так же по вечерам ломит. Хотя, нет, по идее, у меня всё-таки больше, видимо, потому что чаще приходится тяжести поднимать. Мы втроём тоже двигаемся, как автоматы на конвейере, только у нас траектория чуть сложнее и замысловатее. Вдвоём, сменяясь, разгружаем подвозимые скиды, расставляем доски, как полагается, на столе в пиле, потом точно так же разгружаем их со стола на вновь увозимые скиды. Кто-то один ввинчивает пистолетом шурупы и наклеивает стикеры — сегодня это я. Вот, к нам привозят и сгружают очередной скид с вырезанными по особому, новому трафарету досками. Мануэль меняет на столе под пилой конфигурацию присосок и набирает на компьютере новую стандартную программу для электронной пилы. Эти операции он проделывает с соответствующей его роли важностью — из нас троих он самый главный. Старший по станку. Нир подталкивает меня в бок и вполголоса говорит: «Хорошо, что у него сегодня хорошее настроение, не кричит и не обзывается. Ты тоже старайся шутить с ним, как я, чтобы оно у него не испортилось, ладно?», я молча киваю. Недавно Мануэль перепутал программу, забраковал несколько столов и у меня же на глазах свалил всё на Нира перед начальством. Нир и пикнуть не посмел. Его Мануэль шпыняет, пожалуй, больше других в цеху, потому что непосредственно работает с ним, но, говорят, может отвязаться на любом. Характер у него вредный и вспыльчивый, а когда вспылит, он звереет, и людям становится страшно. Ещё бы, такая рама — каждый вечер в спортзале качается, причём, то ли анаболиками колется, то ли стероиды курит, короче, какую-то дрянь употребляет, чтобы мышцы сразу рельефные появлялись. Летом, как и большинство на районе он ходит в исподней майке в сеточку, поигрывает татуированными мускулами и скалится золотыми фиксами. Не самое приятное зрелище. В принципе, они с Ниром не первый год на одном станке работают, и у них уже выработался общий язык. Оба служивые, оба войны прошли в своих странах — правда, если Нир в Секторе Газы на карательные рейды бегал, то Мануэль в сальвадорских джунглях на коммунистов охотился. Он бывший «контрас» и гордится этим. Любит рассказывать, как они один раз особенно долго истязали пленного партизана. Дело в том, что за ночь до этого, его близкий друг подорвался на противопехотной мине. Ему намешали кокаина в кока-коле, но он всё равно умер с жуткими, душераздирающими стонами, истекая кровью из оторванной ноги. Так вот поймали они после этого одного коммуниста, и вот что учинили:

— Готов поспорить, Алекс, ты такого не видел, — смакует он свою коронную историю. — Наш сержант взял мачете. Знаешь мачете? Здоровый такой нож, вот такой длины, для рубки сахарного тростника. Берёт его за руку, вот так.

Я сбрасываю его руку со своей.

— Хорош на мне показывать. Не надо, — говорю.

Тогда он хватает за руку Нира.

— Ну ладно, короче берёт его за руку, вот так. И — Так! Он отрубает ему кисть. Потом медленно так, не торопясь — Так! — по локоть. Видел бы ты, как он орал! Сержант его долго рубил, по частям, знаешь, — он довольно ухмыляется. Он почему-то уверен, что я имею какое-то отношение к коммунистам, раз я из бывшего СССР. Тем не менее, почему-то со мной у него нормальные отношения. Пока, по крайней мере. Как с Ниром или с другими в цеху он себе разговаривать со мной не позволяет. Кто знает, может быть присматривается ещё, а потом неизвестно как сложится. Ясно, что моя образованность его сильно настораживает. И тот факт, что я хорошо говорю по-английски и по-русски. Хозяин фабрики, Израиль Исаакович, родом из Западной Украины и к русскоязычным здесь в целом отношение особое. Поэтому совершенно неизвестно чего ждать от Мануэля в будущем.

Наконец, раздаётся гудок. Без пятнадцати четыре. Пятнадцать минут на то чтобы почиститься и прибрать рабочее место. Сегодня пятница, короткий день. Мы с Эдди довольные вываливаемся на улицу. Впереди только выходные. Мы едем в Португальскую деревню, хочу взять этой «хайдро», мне она очень понравилась. На выходе обмениваюсь парой фраз по-испански с «доном Рафой», ещё одним сальвадорцем, с которым мы нет-нет перешучиваемся во время рабочего дня. Сам я живу на Мэри и Флинт-стрит, в негритянско-латиноамериканском квартале и уже привык, что ко мне ежедневно обращаются на испанском, принимая меня за чикано, даже выучил несколько фраз на слух. На автобусной остановке нас нагоняет Мануэль. Он обращается сразу ко мне, но как бы между прочим.

— Так ты я вижу, стал хорошим другом с Рафаэлем? — говорит он с золотозубой ухмылкой, в своей обычной манере, как бы нараспев, но при этом с долей лукавства и подспудной угрозы, расставляя особенно звучные ударения на самых резких словах. — Не надо бы тебе общаться с такими людьми, Алекс. Вот, Эдди, подтвердит тебе, что это за нехороший человек. Ты знаешь Сантоса? Так вот в прошлом году, он из-за безобидной шутки взъелся на Сантоса. Он принёс мачете, знаешь мачете? Вот такой здоровый, длинный нож для рубки сахарного тростника, и стоял вон там за углом, ждал на улице, когда выйдет Сантос. Помнишь, Эдди? Сантос тогда вызвал полицию, и его арестовали с этим мачете. Ты знаешь, что у него теперь суд на суде? Он только и делает теперь, что по судам таскается, из-за этого стал меньше денег своей семье высылать в Сальвадор. И непонятно, кому он хуже сделал. Правду же я говорю, Эдди?

Эдди, как только Мануэль начал говорить о Рафе, сразу сделал безучастный вид, но, поскольку Мануэль всё время обращается к нему, он кивает, подтверждая его слова: да, так и было.

— Знаешь, Мануэль, мне, честно говоря, не верится, что из-за простой шутки можно так разозлиться. Это я тебе честно говорю, как думаю, — отвечаю я.

— Клянусь тебе, полная хуйня, просто слова, к тому же сказанные в шутку. А он сказал, что задета его честь и честь его семьи. Что он не может этого так оставить. Представляешь, какой псих?

— Поехали Алекс, это наш, — прерывает его Эдди.

— Ладно, Мануэль, мы поехали, увидимся на той неделе! — Мануэль лишь слегка, подчёркнуто пренебрежительно кивает.

С Эдди мы больше не говорим на эту тему. Пошёл он, этот Мануэль. Чокнутый придурок, повёрнутый на своих казарменных, фашистских убеждениях.

— Вот здесь я чувствую себя прекрасно, не то, что там, — говорит Эдди, когда мы с ним идём уже по приятным тенистым улочкам Португальской деревни, расположенной в самом центре Мотор-Сити. Я его понимаю, это его район, он здесь родился, вырос, ходил в школу с кентами, никогда и никуда отсюда надолго не уезжал, сейчас здесь же живёт, работает, в будущем, может быть, здесь же заведёт семью. Я ему даже почему-то немного завидую. Мы часто здороваемся за руку с проходящими по улицам местными пацанами. С одним из них Эдди, показывая на меня, обменивается парой фраз на своём красивом, мелодичном языке. Они чуть отходят, я слышу, как тот переспрашивает по-английски: «Is this guy cool? Sure? OK!». Он хочет убедиться, что я свой. Англичане, или американцы, когда говорят «прохладный», «отмороженный», значит, человек в порядке, свой, проблем не создаст и не подведёт. Такая лингвистическая и психологическая специфика. Эдди убедительно что-то отвечает опять по-португальски. Парень согласно кивает, мы уходим с ним, я прощаюсь с Эдди. По Дандас-стрит мы плавно выходим на Лэнсдаун.

— Сейчас найдём, без проблем, всё ОК будет, — говорит он и спрашивает. — Ты мексиканец? Нет? Испанец? А откуда?

Когда я растолковываю более-менее откуда я, португалец с понимающим видом кивает:

— Всё понятно. Россия, одним словом. Слушай, если менты с анашой остановят, говори, «мне только что дал подержать вон тот негр» — и показывай на первого попавшегося негра, ладно? — я только посмеиваюсь, пока он подзывает одного из проходящей стайки тинейджеров. — Привет, Дэнни. Это Алекс — хороший друг Эдди Оливейры… Ну, кузена Большого Джо, просёк? Короче, Алексу «хайдро» понравилась, так что познакомься с ним, если что можешь с ним связываться по бизнесу, он серьёзный парень, свой, сразу видно.

Какой-то регулярный бизнес я на самом деле ни с кем не обсуждал, но в принципе я не против. Курнуть вечерком после тяжёлого рабочего дня всегда приятно. Что-что, а траву курить я никогда не брошу — от неё на душе становится хорошо, и она безвредна. Дэнни — смышлёный парнишка, старается произвести хорошее впечатление, даёт свой номер, говорит, что всегда доступен. Я киваю, беру обычный пакет на пятнадцать баксов и подзываю такси. Теперь впечатлён Дэнни — на такси до Мэри и Флинт-стрит, это же 20–25 баксов! А мне что, я зарабатываю нормально. Напоследок он мне чуть ли не слово в слово, повторяет слова своего старшака: в случае чего, мол, вали всё на первого попавшегося негра. Я киваю, чтобы не вдаваться особо в эту тему. Разумеется, на самом деле, я не собираюсь так поступать. Просто я заметил, что на этой свободной земле, у всех этих свободных людей очень сильно развита свобода разделяться по расовому и этническому признаку, не принимать и не уживаться друг с другом. Впрочем, речь здесь идёт не только и не столько о разнице между, скажем, Мотор-Сити и Сен-Дени. То же самое ведь можно сказать и об Англии с Францией. Это две разные модели, два принципа, две парадигмы. Если у англичан всё построено на сегрегации и индивидуальной свободе, то у французов больше на интеграции и централизующей коллективности, или, во всяком случае, на том, как они себе её представляют. Социальный индивидуализм. «Я делаю это для других, потому что в итоге это окажется полезно для меня». В то время, как в Старом свете, гораздо сильнее, чем в Новом, чувствуются классовые контрасты, нежели этнические, здесь старательно прячут первые, подчёркнуто выпячивая вторые.

Спрашиваю у своего весёлого таксиста, кстати, у негра, где здесь можно найти «ризлу». Мы с ним заезжаем по пути в «7/11». По ходу лепим косяк и тут же в такси раскуриваем его, пока выезжаем из центров и катим себе в потоке машин в сторону окраин по Мэри. Спускаются сумерки, в домах и на улицах зажигаются приветливые огоньки. В городе уже наступил уик-энд.

4

Пропечатываю свою карточку и освобождаю место следующему. С этой минуты и до вечернего гудка, моя жизнь мне больше не принадлежит, она продана, за неё мне натекают деньги по часам, а сам я не столько живой человек, сколько одушевлённый придаток нашего станка. Фабричный гудок, «панч-ин», раздевалка — я на работе.

На выходе я задерживаюсь на пару слов с Рафаэлем, он отпускает очередную плоскую шутку, мы хохочем. Он хороший мужик, он не любит Мотор-Сити, он любит свой дом, Латинскую Америку, там всё по другому, но там нет денег, потому что гринго полностью колонизировали его Родину экономически и поставили её народ на колени. А экономическое рабство — самое прагматичное и самое нестерпимое. Все эти герильерос из отрядов Фарабундо Марти, они не были упёртыми, очкастыми марксистами, вроде наших советских комсюков, или западных интеллектуалов из средних классов. Судя по рассказам «дона Рафы», как я его в шутку окрестил, это были простые бедные люди, которые не могли выдержать унижения, ежедневных оскорблений своего человеческого достоинства, своей чести, такие же, как и он сам. Они скорее готовы были убивать или быть убитыми.