Теряя наши улицы
Шрифт:
Сначала я чувствую ставший уже родным опиумный приход. Потом я начинаю отъезжать, зависать. Раствор на удивление оказался сильнее, чем обычно. К тому же вместо димыча я отбил его в этот раз на релашке. Я облокачиваюсь на стену, на меня накатывает забвение. Забвение всех забот и печалей. Сигарета в руке догорает до половины, повиснув над белым кафельным полом изогнутым хоботком пепла, в который превращается сгоревший, но не скуренный табак. Кто-то ломится в дверь. Это Федян. Пора на сцену. Усилием воли я поднимаюсь и бреду за Федяном на сцену. Выхожу к микрофону. Кто все эти люди? Почему они так одеты? Почему они так ведут себя? Как же всё изменилось! Федян заряжает первую вещь.
— Танцуйте, суки! — ору я в микрофон, но меня никто не слышит.
— Алик, включи микрофон! — кричит мне Федян.
—
В принципе, выступление проходит нормально. Я как в тумане пою те припевы, части куплетов и выкрикиваю те фразы, которые помню. «Society kicks!», «Society kicks!», «Society kicks!». Здесь у Федяна классные сверхскоростные хэт и бочка. Человек бы так не сыграл.
Люди дрыгаются, танцуют, все в основном уже ужратые. Вдруг, на танцполе начинается переполох, толкотня, раздаётся пронзительный женский визг, сбегаются секьюрити — кажется, кто-то выстрелил в кого-то из газового пистолета. «Society sucks!», «Society sucks!», «Society sucks!». Я уже еле ворочаю языком, буквально повисая на микрофонной стойке, даёт о себе знать реланиум, мне на всё наплевать, хочется, чтобы всё это представление побыстрее закончилось, непреодолимо хочется уйти. Уйти от всех… Куда-нибудь… На улицы… Улучив момент просветления и встряхнувшись, я так и делаю. Никому до этого нет дела. Федян остаётся один, пританцовывая над своим любимым синтезатором. Я ухожу под автоматические дроби рабочего и холодные хлопки клапперов. Во мне больше нет музыки. Я не чувствую её в себе. Я не чувствую уже больше ничего.
На той же неделе меня арестовали на улице за следы от частых инъекций на венах. Так как у меня запретов на себе не было, меня подержали пару суток в КПЗ, как обычно, избили в кабинете у следака, а потом и отпустили, отобрав все, что у меня было ценного — полпачки сигарет, шоколадку и коробок спичек.
Когда я вернулся домой, у меня звонил телефон. Я поднял трубку. Звонили из того самого китайского СП. Если я пройду медосмотр и смогу доказать, что действительно не страдаю никакими серьёзными хроническими заболеваниями, я смогу занять позицию специалиста по статистическим данным в их представительстве на острове Циньгун в Тихом океане, сказали мне. Разумеется, я согласился.
V глава
На ямах острова Циньгун
«termin por recomendarles a todos… que en cualquier lugar en que estuvieran recordaran siempre que el pasado era mentira, que la memoria no tena caminos de regreso, que toda primavera antigua era irrecuperable, y que el amor mas desatinadoy tenaz era de todos modos una verdad efmera». [2]
2
«он кончил тем, что начал советовать всем… всегда, где бы они ни были, помнить о том, что прошлое — это ложь, что у памяти нет обратных дорог, что ни одна из состарившихся вёсен уже никогда не вернётся, и что самая безрассудная и упорная любовь, в любом случае останется лишь эфемерной истиной».
Габриэль Гарсиа Маркес, «Сто лет одиночества» (исп., перевод автора).
1
Говорят, в будущем нашу планету ждёт перенаселение. Для того чтобы наглядно представить себе, как это будет выглядеть, достаточно побывать в таком месте как остров Циньгун. На сегодня это город с самой большой плотностью населения на квадратный километр на Земле. Если бы Альфия спросила меня, как там в Циньгуне живётся, я бы мог ответить ей одним словом: «Кишит». Здесь всё кишмя кишит. Перед глазами постоянно мелькают прохожие, от которых никуда не деться. Пространства здесь маленькие, сжатые, тесные и душные. Давка и толкотня для местных, наверное, являются синонимом жизни, как беспрестанного, бессмысленного и хаотичного движения материи. А жить почти негде. В апартаментах, предоставленных СП, потолок находится в нескольких сантиметрах над головой, мебель из-за микроскопической квадратуры вделана в стены, а вся квартира, возможно, с лёгкостью уместилась бы целиком в кухоньке «микровской» хрущёвки из рабочего района Алма-Аты. Здесь нет дворов, социальных пространств, пригодных для безделья и досужего общения, и здесь нигде не видно горизонтов. Только бетон всюду нависает над тобой, оформленный в гигантские, уродливые конструкции.
Уже через пару дней я смог приступить к работе и познакомиться с местным руководителем. Довольно скоро я врубился, что СП зачем-то нужно было всего лишь номинальное присутствие здесь холостой и ничем не связанной человеко-единицы со знанием русского и английского плюс основы статучёта. Все сделки гладко осуществлялись практически без моего участия, потоки текли мимо меня через таинственные каналы, представления о которых я мог почерпнуть лишь иногда из отдельных факсов, которые я копировал, подшивал и архивировал где следует в соответствии с инструкциями. Помимо этой пары формальностей, и заполнения нескольких таблиц в месяц, делать здесь оказалось — практически нечего, а с этим я справлялся в любом состоянии, и капуста поступала регулярно. Постепенно мне предоставлялась всё большая и большая автономия. Когда руководитель ушёл на повышение в Пекин, замену ему не прислали. Я сумел войти к ним в доверие.
Ещё по пути сюда, в гостинице «Шереметьево», я в последний раз укололся. Я просто поднял в разломанной банке от «Кока-колы» часть проангидрированного порошка, который соскрёб с черпака прошлым вечером, перед вылетом, когда укололся в предпоследний раз. Здесь я перенёс лёгкий кумар, когда пару дней потел и ходил со сбитым сердцебиением. Но самым психологически тяжёлым и раздражающим фактором было то, как я фаинил, то, как меня неотвязно преследовали мысли о приходе и следующем за ним нечеловеческом спокойствии и забвении от любой боли. Полистав местные газеты, я более-менее определил для себя наиболее криминогенные районы города — Чау Ма Тен, Вонг Кок — чаще всего упоминавшиеся в уголовной хронике, и теперь проводил там всё свободное время, бродя по переполненным, смердящим, узким улочкам и выискивая хотя бы намёк на уличную торговлю опиатами. У кого попало о таком, конечно, не спросишь, надо было вычислить специфический типаж лица, поведения, манер, речи. Но когда фаинишь, тебе почему-то кажется, что каждый второй имеет доступ к кайфу и хотя бы иногда пользуется им. На самом деле это не так. Я подсел на табуретку к чистильщику обуви с вороватым взглядом и предплечьями, испещрёнными тюремными татуировками. Несмотря на то, что Циньгун оставался британской колонией, объясняться на «пиджин инглиш» было довольно трудно.
— Вмазаться мне нужно, понимаешь. Драгсы ищу. Героин, — и я делаю характерный жест указательным пальцем вверх по вене.
— О! Диди! — он испуганно озирается кругом и приставляет палец к губам. Полушёпотом спрашивает. — А сколько нужно?
— Много, — я показываю пятихатку — почти вся имеющаяся у меня наличность.
Он раздумывает, потом решается.
— Пойдём.
В тот раз я так сильно фаинил, и мне так сильно хотелось врезаться, что я наиболее всего был склонен поверить в чудо. Я, наконец, нашёл то, что искал. А китаец просто повесил меня на углу и скрылся в водовороте толпы. Я ждал час, два, три. Я уже понял, что меня кинули, но я всё равно ждал. Теперь я ещё и остался без денег.
И опять потянулись часы, и даже целые дни поисков. Я шерстил все улицы, магазинчики и закусочные этого района в поисках ненавистного чистильщика обуви. Я часами простаивал, спрятавшись за углом здания, следя за тем местом, где я увидел его в первый раз. Прошло пять дней, шесть, неделя. На этой стадии я уже даже не думал о наркотиках. Мной целиком овладело одно желание — отыскать швырнувшего меня китайца, чтобы размазать его по асфальту на месте, пусть на людном месте, потому что безлюдных здесь не бывает, пусть за него впишется толпа местных корешей, пусть они меня там же пустят под пресс, пусть прохожие вызовут ментов, меня свяжут и закроют или вышвырнут из страны, но этого урода я обязательно должен отыскать и наказать!