Теща
Шрифт:
И от теоретических рассуждений пора вернуться к воспоминаниям.
Когда, нарастая лавинообразно, удовольствие захлестнуло меня с головой, во мне пошел неуправляемый процесс, чем-то напоминающий неконтролируемую икоту, происходящую в неожиданной части тела.
В самый последний момент я сжал зубами край одеяла, чтобы отключившись, криком не разбудить мать.
Если бы мне в тот момент предложили альтернативу: жить дальше, ожидая неизведанных радостей, или умереть сейчас от переизбытка удовольствий – то я выбрал бы второе.
Я вел насыщенную жизнь. Правда, она была наполнена пустячными хлопотами: борьбой за оценки по предметам, из которых почти все – типа истории или биологии – меня не интересовали, и противостоянием с одноклассниками, дебильными детьми таких же дебилов родителей. Разумеется, с детства являясь не дураком, а математиком, я понимал, что взрослая жизнь может подарить взрослые удовольствия, в тысячу раз более сильные, чем сейчас.
Но они оставались далеко впереди.
А эти были тут и не требовали ждать.
И я понял, что открыл себе ворота в рай.
Вытерев липкий живот, я перевернул одеяло мокрой стороной вверх, зная, что к утру ничего не будет отличаться от следов ночных видений.
Я уснул совершенно счастливый, упоенный предчувствием, случившееся виделось началом большого пути.
5
Исследователь от природы, наутро я понял, что хочу более досконально изучить свое тело.
Но, разумеется, это стоило производить при свете дня и не опасаясь родителей: я ничего не знал о предмете, но подсознательно понимал, что непристойность будет подвергнута осуждению.
Хотя – опять-таки с позиций взрослых знаний – я понимаю, что нет ничего более глупого, чем осуждать мальчишку, запершегося в туалете. Или девочку с круглым зеркальцем на кровати.
В пятницу у нас было всего четыре урока и я возвращался из школы на два часа раньше матери.
Зная, что все ненужное случается в неподходящий момент, я задвинул пуговку французского замка на случай, если кого-то из родителей принесет до срока. Я мог сослаться на то, что задел ее случайно, снимая куртку в передней.
Раздеваться полностью я не стал, прошел в родительскую комнату к материному шифоньеру, который имел большое зеркало.
Об опыте исследования я мог бы сейчас написать добрый десяток страниц.
Но подобное в той или иной мере испытал каждый мужчина, Америки я не открою.
Я рассматривал себя и так и сяк и этак, и в итоге, конечно, перестарался. В тот год, при минимальном уровне чувственного управления своим телом, конечно, иного и не могло произойти.
Потом, помывшись в ванне, я похолодел: ковер родительской спальни, где я плясал босиком перед зеркалом, был светлым; испачканный, он выдал бы меня с головой.
Однако я везде стремился доходить до самой глубины.
Рисковать я не мог, наслаждаться уже умел, мне требовалось изучить суть явления.
Все обдумав, я решил использовать чердак соседнего дома.
6
Он стоял на краю квартала и был невысоким строением засыпного типа, возведенным еще в военные времена. На чердак, не имевший двери, вела простая деревянная лестница; в более спокойные времена хозяева сушили под крышей белье; теперь там собирались подростки с красным вином.
Вот туда-то – благо наступила весна и сильно потеплело – я заглядывал каждый день после школы, ставил увлекательные эксперименты над собой в дальнем углу, загороженном толстыми дымоходами, имеющими форму параллелепипедов.
Научившись делать все сколь угодно быстро, я задался вопросами: как усилить удовольствие, можно ли его приостановить, можно ли продолжить с того же места и с новыми силами?
И то и другое я понял, хотя и не сразу.
И об этом я тоже мог бы написать целый трактат, но это отклонит вектор понимания в сторону от меня нынешнего.
Скажу лишь, что став виртуозом, я научился многому.
Выяснив предел резерва в этих направлениях, я стал искать пути усиления в самом процессе.
7
От воспоминаний о тех мальчишеских опытах, мне делается даже не стыдно, а смешно.
И даже кажется, что несолидно вспоминать о том в моем нынешнем возрасте и положении серьезного мужчины, не обремененного извращенными привычками. Но из песни нельзя выкидывать не только слова, но даже звука – и раз уж я решил вспомнить восхождение на вершину знания, то стоит оставаться честным до конца.
Я выяснил, что при знании дела наслаждение можно увеличить механическим способом, примененным как снаружи, так и изнутри. Разнообразие испробованного трудно описать, да и не нужно.
Наверное, узник одиночной камеры при пожизненном заключении менее изобретателен в способах выжимания удовольствия из единственного предмета, оставленного для радости, чем я – приличный советский школьник.
Бывший октябренок, в том момент пионер, будущий комсомолец.
То есть бесполый ленинец от первой точки до последней.
Ту систему мне хочется проклянуть.
Нежизнеспособность советской воспитательной идеологии подчеркивает тот факт, что из подростков семьдесят лет пытались отчеканить павликов морозовых и олегов кошевых – но едва пресс сломался, как все превратились в стадо жвачных гарри поттеров.
О времени своего отрочества вспоминать и трудно и легко.
Надо, конечно, сказать, что рванувшиеся из меня воспоминания грешат уводом в тень двух фактов.
Во-первых, занимаясь самоудовлетворением, я испытывал жгучий стыд, равного которому по силе не знал ни прежде, ни потом. В те времена господствовало игнорирование половых проблем, детский грех считался занятием порочным, почти преступным. И страшно было подумать, что случится, узнай о моем увлечении мать.