Теща
Шрифт:
Ног разного качества вокруг меня хватало в школе, но сакраментальную привлекательность этих мест я открыл на безымянной фарфоровой фигуристке.
Единственным неудобством оказалось то, что работать над собой приходилось стоя: статуэтку было некуда примостить, кроме как на крышку бачка, брать с собой стул я опасался, а сесть на унитаз задом наперед не удавалось.
Я запирался с фигуристкой в туалете, ставил ее спиной ко мне – не сразу найдя точку, где игрушка не сползала с покатой крышки – и доводил себя до экстаза, фантазируя над видом ее фарфоровых задних частей.
Все продолжалось прекрасно, пока однажды
Я понял, что играю с огнем: расколоть фигурку на кафельном полу было проще, чем о том подумать. А объяснения с родителями по поводу разбившейся девушки, которая бежала на своих коньках еще со времен, когда на свете не было моей матери, представляли перспективу не из лучших.
Больше не трогая толстозадую фигуристку, я некоторое время продолжал все тоже самое, не видя, а лишь думая о ней. И даже заметил, что фантазия на какой-то срок оказывается более действенной, нежели реальность.
Но потом почувствовал, что опять требуется вещественное, и стал искать нечто индифферентное к падению на пол.
Книг с изображениями полуодетых женщин – ни художественных альбомов, ни журналов по шитью – в нашем доме не водилось.
Фотографии греческих статуй из школьного учебника по истории древнего мира внушали скорее отвращение, нежели вожделение.
Оставались газеты – их последняя, спортивная полоса. Всю приходящую прессу поглощал отец, по прочтении складывал стопкой в кладовке. Это объяснялось не намерением перечитать пачкающуюся свинцом «Правду» или «Известия», просто советским школьникам в любой момент могли назначить лихорадочный сбор макулатуры и на этот случай требовались запасы.
Улучая моменты домашнего одиночества, я скрупулезно просматривал номер за номером, находил каких-нибудь голоногих гимнасток или пловчих и, вырвав страницу целиком, использовал женщин на сто процентов.
Бумажные картинки были безопасны; к тому же я без труда мог спрятать их назад в кладовку.
Однако трехмерная фигуристка с объемными формами оставалась куда заманчивее растровых спортсменок, плоских до неразличимости, как сама советская чувственная жизнь.
И порой я сооружал двойную фантазию: глядя на серую ляжку газетной гимнастки, держал перед мысленным взором мощный зад фарфоровой фигуристки и, подгоняя себя к вершине, судорожно думал, что вот сейчас дойду до высшего наслаждения, и…
Я уже ощущал нечто смутное.
2
Весной, в конце не помню какого класса, я получил внезапный подарок.
В нашем городе телевещание шло по двум каналам: по первому давали ретранслируемую московскую программу с фильмами после полуночи, по десятому гнали какую-то «вторую», где смотреть было нечего. Но в тот год экспериментально открылся – и, разумеется, скоро закрылся – третий «городской» телеканал, где шли сюжеты, отличные от выступлений Брежнева на Пленумах ЦК КПСС, репортажей об успехах сельских механизаторов и прочей социалистической шелухи.
Городской канал подхватил новые веяния: скорее всего, кто-то из ведущих узнал, что делается в цивилизованных
Само слово было непонятным, хотя означало всего лишь гимнастику с элементами активного дыхания.
Непонятной была и цель показа.
Сеансы длились десять минут и шли ежедневно в двенадцать-тридцать.
Аэробику показывали девицы – разного сложения, но одинаково одетые: в гимнастических купальниках, плотных светлых колготках и черных гольфах.
Про бюсты не помню ничего; вероятно, они были по-спортивному недоразвиты. Еще вероятнее кажется то, что я еще не успел стать ценителем груди: ведь ни у фарфоровой балерины, ни у офсетных фигуристок эти части тел не просматривались.
Но ноги виднелись прекрасно; все десять минут девицы только тем и занимались, что по-разному вскидывали их в воздух.
Время от времени – в зависимости от количества уроков в школе – я успевал к этим сеансам. Особая ценность их была в фиксированном времени и малой длине, почти исключавшей возможность увлечься и быть захваченным матерью.
Я врывался в квартиру, швырял куда-то портфель, включал телевизор, с грохотом галетного переключателя находил новый канал.
К тому моменту, когда я успевал сбегать в свою комнату, схватить тряпку – официально выдаваемую мне матерью с первого инцидента – подтащить к телевизору стул и усесться, на сером экране возникали фигуры вольно одетых спортсменок.
Первое время я наслаждался передачей от начала до конца, получал удовольствие при виде бедер, коленей, ляжек и задниц.
Потом отметил, что самые аппетитные зрелища возникают ближе к концу.
Перед завершением занятий девицы переходили к упражнениям лежа.
Самыми жгучими оказывались позы на спине и особенно на боку.
Гимнастки, подчиняясь неторопливой музыке, сводили и разводили, и вытягивали ноги, туго обтянутые трикотажем и оттого кажущиеся голыми.
При наблюдении я определил самую полюбившуюся из исполнительниц.
Она была чуть более упитанной, нежели другие, имела невыразительное лицо, чуть заметную грудь и толстые, как булки, верхние части ног.
Телеоператору она нравилось не меньше, чем мне; в заключительных упражнениях камера задерживалась на ее теле. Долгие планы демонстрировали ее светлые окорока, кажущиеся более толстыми и более гладкими, чем были, поскольку под коленями начинались контрастные черные гольфы. Гимнастка без эмоций лежала на боку, ноги ее поднимались и опускались, словно крылья бабочки.
С точки зрения современных подростков такое зрелище, конечно, было смехотворным.
Источником моих наслаждений служил убогий черно-белый телевизор, вокруг темных частей изображения слоилась тройная «волна» отраженного сигнала: городской передатчик имел малую мощность. В серых пятнах я скорее угадывал, нежели видел ноги спортсменок.
Но в искусстве наслаждаться аэробикой я достиг вершины самоудовлетворения, не имевшей равных.
За короткий срок я научился хранить полную готовность на взводе в течении десяти минут передачи. Противоборствуя попыткам тела сработать самостоятельно, я дожидался момента, когда толстушка шире всего раздвинет ноги и купальник туго натянется на том месте, которое – как я узнал спустя годы от своей жены-медика – по-научному именуется «вульвой».