Тесей. Бык из моря
Шрифт:
Послышались волчьи завывания пеана. Из толпы, заполнявшей путь, вырвался плотный рой и сердитой змеей потек кверху, поворачивая яркую, как у гада, голову. Возглавляли всех амазонки, а впереди них неслась облаченная в пурпур Лунная дева, не выпускавшая из руки увенчанный серпом царский топор.
Свистели стрелы, летали дротики, тела валились со стен на камни внизу, но дева бежала вперед, легкая как на охоте, и, вспрыгнув на камень возле тропы, закричала. Язык не был теперь незнаком мне.
– Ипполита! Ипполита! Где же твоя вера?
Та шагнула вперед, я едва успел напомнить ей об осторожности и выставил щит, прикрывая ее. Приставив ладонь
– Я здесь! Вместе с моим мужчиной и царем! А вокруг меня мой народ!
Она добавила что-то еще – я не понял всех слов, но голос ее говорил: «Не надо ненавидеть меня. Я не в силах поступить иначе».
Дева внизу застыла на какой-то миг, Ипполита недвижно выжидала; я ощущал, что она надеется услышать: «Пусть свершится должное, такова наша судьба!» И слова эти вернули бы мир в ее душу. Но амазонка внизу вскрикнула пронзительным голосом кружащего в небе орла:
– Шлюха! Предательница! Твой мужчина пойдет на корм псам, а народ расклюют вороны. А когда ты наглядишься на это, мы сбросим тебя со скалы.
Ипполита охнула, вздрогнув. А потом плотно поджала губы, отодвинула рукой мой щит и наложила стрелу на тетиву. Но я видел ее муку, видел, как медленно движется рука, и Лунная дева успела соскочить с камня, смешавшись с толпой. Я не провожал ее взглядом: у меня было чересчур много дел.
Они пробились почти к самым воротам, но в конце концов мы отбились. Натиск понемногу терял свою силу; волна дрогнула и отхлынула грязной водой на равнину, оставив позади себя трупы и камни. Счастье наше было слишком глубоким для радостных криков. Старые воины обнимались со стоящими рядом; мужи поодиночке распевали гимны своим богам-хранителям и давали обеты жертвоприношений. Мы с Ипполитой, держась за руки, обошли стены – словно дети на празднике, – восхваляя и превознося всех встречавшихся. Той ночью утомление помешало нам даже переговорить, и мы заснули, не выпуская друг друга из объятий. Но, как обычно, я велел, чтобы меня разбудили к полуночи, чтобы победа не сделала нас беспечными. Это им, нападавшим, по моему замыслу надлежало быть застигнутыми врасплох.
Я отсчитал три дня. В первый, зализывая раны, они будут ожидать, что мы попытаемся развить успех; вылазка могла дорого обойтись нам. На второй они примутся думать, что же делать дальше, и считать припасы. На третий, если я не выйду в поле, они отправятся за припасами. Выхода у них не будет. И так как они уже опустошили землю не на одну тысячу двойных шагов, то едва ли вернутся к ночи.
Так и вышло. На третью ночь, завершив все необходимые приготовления, я приказал зажечь сигнальные огни. Чтобы скрыть свои цели, мы пели громкие гимны возле костра, как на празднестве в честь какого-то бога. Они не знали наших обычаев, но повод для молитвы у нас имелся. Мы плескали в огонь вино и масло – приходилось ограничиться лишь возлияниями, – и пламя поднималось все выше. Я спросил у жреца Аполлона, какого бога следует выбрать покровителем грядущей битвы; посмотрев в клубы дыма, он велел молиться Ужасу, сыну Ареса. Воздев к небу руки, я заметил светлую точку на горе Саламина, одинокий маяк, говоривший мне: «Да!»
Афина пожаловала нас облаками. Это была вторая милость богини, о первой я уже попросил. Нетрудно заметить войско, спускающееся по дороге, даже во тьме, а стало быть, нам надлежало отправиться другим путем, священным, тайным, запретным для мужей. Я слыхал о нем от отца, но не видел до предшествовавшей вылазке ночи, когда спустился туда вместе со жрицей, чтобы спросить разрешения. Там всегда царила ночь. Ход вел через пещеру домовой змеи к самому сердцу Скалы. Выход же находился у подножия западного обрыва, он был заложен диким камнем, так что и зная про него, я бы не сумел отыскать место. Открыть ход можно было лишь изнутри.
Жрица была стара, она служила в святилище еще до того, как мы вернули Афину с Соуния. Но рядом с домовой змеей ее можно было счесть девчонкой. Некоторые видели в ней самого Эрехтея, древнего змия, царя, основавшего нашу династию. Ни отец мой, ни дед не представали перед ним, и, следуя за старухой, державшей лампу в руке, я ощутил, как вспотели мои ладони. Ход круто уходил вниз, узкие ступеньки были частыми. Нередко мне, при отнюдь не высоком росте, приходилось склонять голову. Но когда мы достигли пещеры, свод ее над нешироко расступившимися стенами утонул в тенях. Щель эта уходила в скалу, на которой стоял дворец. По камням пола ступали только босые ноги жриц, но и они протоптали в нем канавку глубиною в ладонь.
Стена, круто уходящая вверх, во тьму, была покрыта словно бы детскими рисунками: вооруженные луками и копьями человечки преследовали невиданных ныне зверей. В мерцающем свете лампы казалось, что они двигаются, бегут. Наконец движением руки жрица остановила меня и указала на щель внутри огромного разлома. Она подняла лампу повыше и приложила палец к губам. Глубоко внизу я заметил переплетенные кольца толщиной в ногу мужа, шевелящиеся и текучие. Я прикрыл рот руками, и волосы встали дыбом у меня на затылке.
Она взяла с карниза расписную чашу с молоком и оставила возле отверстия. Кольца двигались и сплетались сами с собой, я заметил, как блеснул глаз. Бледная, словно кость, поднялась голова, отмеченная странными блеклыми знаками; молочно-голубые глаза смотрели не на меня, они видели только судьбу. Пасть оставалась закрытой, но раздвоенный язык погрузился в молоко, чтобы пить. Жрица простерла свои дряхлые руки. Потрясение и холодный пот не помешали мне заметить благодарность в ее глазах.
Змея дала согласие, и жрица отвела меня к замурованному выходу и указала старые знаки, вырезанные там, куда надлежало упереть рычаги. Потом она спрятала священные предметы, я привел каменных дел мастеров, и путь был открыт. Он поведет нас к битве.
Во тьме, предшествующей первым петухам, мы отправились вооружаться. Я потянулся к доспехам, но Ипполита остановила меня.
– На этот раз, – объявила она, – я поступлю как подобает женщине.
Она застегнула на мне пояс с мечом, а когда я повесил щит на плечо, подала мне шлем. Улыбнувшись, я ответил, что ни одна женщина не сумела бы сделать этого с большим изяществом, и забросил назад щит, чтобы обнять ее. Мы стояли под навесом из бычьей шкуры, потом она прикоснулась к моей щеке и погладила ее пальцами. Безмолвная печаль тронула меня, и я прошептал:
– Что с тобой, маленькая львица?
Но, ответив бодро и непринужденно, она отодвинулась и надела шлем на голову.
Я поглядел на гребень: золотые ленты, играя, отражали свет лампы.
– Скоро настанет день, – сказал я. – И снаружи тебя ждут враги. Надень что-нибудь менее броское.
Усмехнувшись, она вздернула голову так, что золото заплясало.
– А ты тоже сделаешь это? – спросила она потому, что мой шлем венчал красный гребень, чтобы мои воины издалека видели меня в битве. – Или же мне надлежит в бою оставить тебя, чтобы враги не знали, где я буду? Мы есть мы, любимый. Не будем же отрекаться от гордости.