Тесей. Бык из моря
Шрифт:
– Значит, – объявил я, – есть только один выход: заставить их бояться нас больше, чем тех. – И повел юношей по скалам; потом мы завалили оленя и зажарили добычу возле горного ручья; все остались довольны дневным развлечением.
Однако на пути домой один из них сказал мне:
– Не рассказывай об этом, Керкион. А то в следующий раз тебя наверняка не пустят.
– О! – отвечал я, приподнимая брови. – И кто же на это осмелится, как ты думаешь?
Послышались шепотки, чей-то голос сказал:
– Ты что, дурак? Он же эллин!
А потом другой голос вежливо напомнил:
– Понимаешь, когда царь умирает до времени, случается беда.
Это было действительно так. В одной минойской песне рассказывалось, как в старинные времена один молодой царь не послушался царицы и отправился на охоту за кабаном; зверь
Тем не менее на следующий день мы снова оказались в горах, и на следующий тоже. Элевсин лежит меж двух эллинских царств: когда юношам надоедает материнская власть, они охотно поглядывают на земли, где правят мужи. Поэтому мы уходили в горы, помалкивали и были довольны собой. Свои охотничьи трофеи, которые нельзя было принести во дворец, я раздавал как призы, но с осторожностью, чтобы их склонность к соперничеству не вызывала ссор. Так шло время; мы привыкли к речи друг друга и разговаривали на некоем греко-минойском наречии, сдобренном собственными шутками и словечками. Кроме нас, никто не понимал его.
54
Перекличка с мифом об Адонисе, возлюбленном Афродиты: раненный кабаном Адонис умирает; окропив нектаром пролитую кровь, Афина превращает юношу в цветок.
Однажды, когда мы карабкались в гору, я услышал, как они перекликаются:
– Мальчишка-то потерялся! Где мальчишка, кто видел его?
Когда я появился перед ними, кто-то сказал:
– Да вот же он!
В Элевсине я примирился со многим, однако не собирался мириться с наглостью. Я шагнул вперед, напоминая себе, что выдал себя за девятнадцатилетнего, а самому старшему из них нет и двадцати одного, и объявил:
– Следующего, кто назовет меня мальчишкой, я убью.
Все замерли с открытыми ртами.
– Ну? – проговорил я. – Мы сейчас на границе. Тот, кто убьет меня, может бежать, или – если угодно – мое тело нетрудно сбросить со скалы и сказать, что я оступился. Я не стану прятаться под юбками богини, но сперва посмотрим, кто сумеет убить меня. Кто считает меня мальчишкой? Выходи и говори прямо.
Наступило молчание, а потом старший из юношей по имени Биас, уже обзаведшийся бородой, ответил:
– Но, Керкион, никто здесь не посмеет оскорбить тебя. Дело в ином.
Тут к нему присоединились и другие:
– Так мы зовем тебя между собой. Керкион – пустой звук, холодное слово… У всякого доброго царя было прозвище…
А один, всегда отважный и безрассудный, расхохотался:
– Это от любви к тебе, Керкион. Только скажи – и можешь иметь любого из нас.
Двое или трое – то ли в шутку, то ли всерьез – закричали, выражая свое согласие, ну а буквально в следующий миг одна пара затеяла драку.
Я развел задир и сделал вид, что считаю их слова простым дурачеством. Хотя все знают: минойцы не брезгуют этим и удивляться тут нечему. Так случается потому, что они ходят у юбок своих матерей, даже становясь мужчинами. Родительницы-то и супруг им подбирают. И тогда, поменяв одну юбку на другую, они отправляются в дом жены. Когда муж ведет подобную жизнь, юнец, которого он сам выбирает, который глядит на него снизу вверх и гордится его дружбой, дает ему больше оснований для гордости, чем женщины его дома. Так что незачем глядеть свысока на эту привычку, у всякого обычая есть корни; даже среди эллинов во время долгой войны, когда девушек не хватает, а пленниц в первую очередь забирают себе вожди, дружба между молодыми людьми становится нежнее, чем обычно.
Можно быть, как я, например, мужем только для жен и все же стремиться обзавестись друзьями и верными телохранителями. По молодости я не знал, как поступать с ними, если они сделаются назойливыми или докучливыми, но все-таки понял, что положение царя имеет некоторые преимущества.
– Вот что, – сказал я им. – В той земле, откуда я родом, имя есть и у царей. Меня зовут Тесей.
И они начали звать меня так, хотя это было против всяких обычаев.
Если бы я пожелал одного из них, интригам и кровопролитию не стало бы конца; я слыхал о том, что творилось при моих предшественниках. Они же проявляли заботу, и только. Немногие из них подкрепили бы свои слова делом, впрочем, другие считали это модой: у них были собственные друзья или такие девицы, с которыми матери не позволили бы им вступить в брак. С неприятностями подобного рода они являлись ко мне, и при возможности я улаживал их дела с царицей. Однако гордости мужа претит уговаривать женщину, не имея собственной власти. И, как в детстве, я принялся измышлять всякие дикие способы, чтобы доказать себе свою мужественность. Я жаждал войны, но на западе обитали мегарийцы, истинные друзья моего отца. А на востоке лежало его собственное царство.
Я уже изрядно наслышался о войнах с Мегарой из-за скота; некоторым из моих молодых людей возраст даже позволил поучаствовать в них. Сам царь Нис был уже слишком стар для войны, однако сын его Пилас умел драться за двоих. Из разных намеков и обмолвок я понял, что воины недолюбливают брата царицы. Никто не сомневался в храбрости Ксанфа, однако его считали излишне властным и жадным к добыче. В войске даже сложилась поговорка о «Ксанфовой доле».
Дед предупреждал меня: «Будь осторожен, проезжая через Мегару, не задевай никого и не ввязывайся в стычки. У твоего отца нет союзников надежнее царя Ниса, он брат твоей бабушки. [55] Во время войны с варварами за царство туда однажды бежал из Афин царь Пандион, да и твой отец родился в этом городе».
55
По греческой мифологии Нис – сын Пандиона, а значит брат Эгея.
Осень приближалась, и слова эти всплывали в моей памяти. Наступала пора набегов – пока зима не перекроет пути. «Ну а в поле, – думалось мне, – последнее дело, если я не вызову на поединок этого Пиласа, тогда люди и впрямь начнут звать меня мальчишкой. Но с другой стороны, если он убьет меня – или я его, – мой отец все равно будет в проигрыше». И я начал страшиться войны, как страшится ее трусливый боец.
Лежа в раскрашенной спальне, думая свои думы под свист белой птицы за окном, я понял, что настала пора перебираться в Афины. Но как это сделать? Бежать легче рабу, чем царю. Я всегда находился среди людей – плясал на праздниках, присутствовал при жертвоприношениях (хотя никогда не совершал их), и повсюду мне сопутствовала моя стража; ночью же, стоило мне только откатиться на край постели, царица просыпалась немедленно. Оставались наши охотничьи вылазки, однако я знал: мои спутники отправят на розыски собак, решив, что я повредил ногу и не могу встать. К тому же их в подобном случае ждала кара – точнее, смерть, и я начал ощущать свою ответственность за них. И не мог избавиться от нее, проводя среди них столько времени.
Потом, даже если я убегу, то явлюсь ко двору отца моего нищим бродягой, быть может преследуемым мстительной царицей, готовой и на войну. Каким дураком я окажусь тогда! Все скажут: испугался женщины. Мне хотелось предстать перед отцом уже человеком известным, чтобы он мог сказать, еще не зная меня: «Ах, если бы у меня был такой сын!»
«Нет, – подумал я. – Клянусь вечноживущим Зевсом! У меня достаточно времени: осень, зима и весна. Если я не смогу открыто явиться в Афины, следуя за убежавшей вперед собственной славой, значит я заслуживаю Элевсина и должен смириться перед мойрой его царей».
Я приглядывался, прислушивался и думал: о мегарийцах и Пиласе, сыне Ниса, славном воине. Единственно, как я мог сохранить лицо и избежать поединка с ним, это подружившись как можно скорее и любым способом. Я прикидывал так и этак, но не знал, как к этому подступиться.
Тем временем ночи сохраняли свою сладость, и песня кифареда за ужином всегда казалась длинноватой – не менее чем на куплет. Но более я не обращался к царице с делами в присутствии кого бы то ни было, чтобы она не позорила меня своими несерьезными ответами; если же я предпринимал подобные попытки ночью, она заласкивала меня, словно ребенка. Дома, еще в десять лет, верша суд, дед сажал меня рядом, а потом расспрашивал, желая понять, что я усвоил. Здесь же ко мне являлись всякие сутяги, чтобы подкупом пробиться к ее уху, словно бы к какой-то наложнице. Конечно, все это были женщины, и я не мог ответить ударом в зубы.