Тесей. Бык из моря
Шрифт:
– Да. Но я не буду никого проклинать, даже тебя.
Я улыбнулся, но потом слова эти вошли в обычай.
Затем я принялся раздавать посты собственным людям – из тех, что упорствовали и не желали покориться женщинам. Некоторые из них хотели, чтобы я вообще лишил женщин любой власти в этой земле. По молодости я и сам склонялся к подобному мнению, однако решил, что тогда они объединятся против меня в своем ночном женском чародействе. Одну из двух, приятных для моего глаза, я был бы рад держать возле себя. Однако я не забыл Медею, одурачившую мужа столь мудрого, как мой отец. Кроме того, нельзя было забывать о старухах, по полвека правивших своими очагами; здравого смысла у них куда больше, чем у какого-нибудь ретивого вояки, озабоченного лишь собственным положением; к тому же магия магией, но у них была бездна
На вторую ночь после того, как я принял царство, был назначен большой пир, и знатные мужи Элевсина сошлись в царском чертоге. На мясо пошел захваченный скот, питья тоже хватало. Мужи радовались новообретенной свободе и пили за предстоящие добрые дни. Победа услаждала мои уста, я радовался, что воспарил над мужами и никто более не считает меня за пса. И все же во время пира чего-то не хватало: без женщин он казался грубой попойкой полудиких горцев. Мужи допились до безрассудства, они бросались костями и выставляли себя на посмешище россказнями о том, на что они способны в постели, – чего бы не посмели делать в присутствии женщин, непременно осмеявших бы хвастунов. Пир этот скорее напоминал походный, а не такой, какому место в царских палатах. Но в ту ночь он сослужил мне службу.
Я призвал кифареда; он запел, конечно, об истмийской войне. У него было время сочинить пеан. Все мужи были горды собой, полны доброго вина и скоро пресытились и повестью о прошлых деяниях. Все рвались в бой, и я рассказал им о паллантидах.
– Мне стало известно, – говорил я, – что они замышляют войну. И если им удастся захватить афинский Акрополь, никто до самого Истма не сможет ощущать себя в безопасности. Равнину Аттики они растерзают, как волки мертвого коня. И те, кто останется голодным, обратят свой взор в нашу сторону. В Элевсине же эта саранча не оставит ни стоячего коня, ни ходячей овцы, ни целого горшка, ни девицы. Хорошо еще, если нам удастся остановить их на аттических полях, а не на собственных. Они накопили много добра в своем гнезде на мысе Соуний, [75] и каждый из вас получит жирную долю добычи. А потом, после победы в Афинах, начнут говорить: «Ну и вояки эти элевсинцы, а мы по глупости пренебрегали ими. Хорошо бы взять таких мужей в друзья и родичи, лучшего просто не придумаешь».
75
Мыс Соуний – юго-восточная оконечность Аттики.
На следующее утро, на совете, я говорил еще убедительнее. Возражающих не было. Элевсинцы были пьяны с того, что покорили собственных женщин, и слушали меня так, как если бы к ним обратился сам Аполлон или Арес-Эниалий.
И когда два дня спустя отец прислал весть о том, что над Гиметтом поднялся дым, я велел привести дворцового писца, а потом запечатал написанное им послание царской печатью. Вот что было сказано в нем:
Эгею, сыну Пандиона, от Тесея в Элевсине.
Достопочтенный отец, да благословит тебя бог долготой дней. Я выступаю в поход со своим войском. Нас тысяча мужей.
Глава 3
Война в Аттике тянулась почти целый месяц. Такой долгой войны не знали со времени Пандиона, отца моего отца. Как известно теперь всякому, мы захватили всю Южную Аттику, изгнали паллантидов, разрушили их твердыню на мысе Соуний и поставили там высокий алтарь Посейдону, который виден с проплывающих по морю кораблей. Еще мы захватили Серебряный холм, что возле алтаря, копи, рабов и пятьдесят огромных серебряных слитков. Царство сразу удвоилось, добыча оказалась весьма богатой. Мужи элевсинские отправились домой столь же состоятельными, как и афиняне, – со скотом, женщинами, оружием и всем прочим. Я мог гордиться щедростью отца. Медея была права: люди поговаривали, что руки у него загребущие, однако ему всегда приходилось думать о следующей войне. Ну а уж меня – не сомневайтесь – он одарил щедрой данью.
Мы сыто прожили ту зиму, потому что свой урожай успели собрать еще до войны, а потом прибавили и отобранное у Палланта. На пирах царило настоящее изобилие. Когда в Афинах наступал праздник, на него являлись и элевсинцы – поглазеть и потрогать; кто-то обзавелся друзьями, кто-то сыграл свадьбу. Вместе со мной в царство пришли безопасность и процветание, и все в Элевсине решили, что мне покровительствует богиня; пользуясь советами отца, я начал приводить дела в порядок. А иногда и сам находил нужное решение, потому что лучше знал своих людей, но тогда не рассказывал ему об этом.
Я проводил много времени у отца в Афинах и всегда был рядом, когда он вершил суд. Долгие разбирательства заставили меня посочувствовать ему: афиняне любили повздорить. Хотя с незапамятных времен цитадель никому не сдавалась, в прежние дни на равнине одни племена сменялись другими: береговой народ – эллинами, и наоборот, словом, в Аттике обитала такая же смесь, как и в Элевсине; жили тесно, но все-таки порознь. Над каждым племенем властвовал собственный вождь; у всех были не только свои обычаи – что вполне естественно, – но и свои законы, так что соседи никак не могли сойтись на справедливом для обеих сторон решении. Нетрудно понять, что и кровные распри случались не реже свадеб, и ни один пир не обходился без того, чтобы кого-нибудь не убили, если враги настигали наконец нужного им мужа. Когда племена оказывались на грани раздора, люди приходили к отцу со всей историей, затянувшейся лет на двадцать, чтобы он рассудил их. Нечего удивляться, думал я, тому, что лицо отца покрыто морщинами, а руки трясутся.
Мне все казалось, что такие труды до времени состарили его. Мудрый и мужественный, отец мой правил долгие годы, однако – не знаю почему – мне казалось, что опасности обступают его со всех сторон и, если с ним что-нибудь случится, вина падет на меня.
Однажды вечером, когда отец оставил судебный зал смертельно усталым, я сказал:
– Отец, все эти люди явились сюда по собственной воле, они считают тебя верховным царем. Неужели нельзя убедить их считать себя в первую очередь афинянами, а уж потом флианами, ахарнийцами и так далее? По-моему, с войной можно было бы покончить в два раза быстрее, если бы не эти раздоры.
Он отвечал:
– Эти люди любят свои обычаи и, если я отменю заведенный порядок, решат, что предпочтение отдано их соперникам, и сами станут на сторону моих врагов. Аттика – не Элевсин.
– Я знаю это, господин, – заметил я, погружаясь в мысли.
Я поднялся в покои отца, чтобы выпить подогретого вина у очага. Белый пес-кабанятник ткнулся мне в руку; он всегда выпрашивал оставшуюся гущу.
Затем я проговорил:
– А не думал ли ты, господин, о том, чтобы объединить всех людей высокого рода? Все они нуждаются в одном и том же: чтобы никто не покушался на их земли, чтобы был порядок и вовремя поступала десятина. Посоветовавшись, они могут принять несколько законов, выгодных каждому. Ремесленники тоже… Они хотят получить хорошую цену за свою работу и чтобы никто не мог отобрать у них вещь за бесценок; земледельцам нужны законы о меже и отбившемся от стада скоте и о том, как пользоваться высокогорными пастбищами. И если каждое из сословий получит для себя собственные законы, то новая связь поможет им объединиться и разорвать племенные оковы. Тогда, если вождь повздорит с вождем или ремесленник с ремесленником, все они придут в Афины. И со временем здесь будет единый закон.
Он покачал головой:
– Нет-нет, так вместо одной причины раздоров появятся две, – и вздохнул устало. – Ты хорошо придумал, сын мой, но все это слишком уж против обычая.
– Но сейчас, господин, – проговорил я, – со всеми этими южными землями, присоединенными к царству, все вокруг кипит. Сейчас они легче это примут, чем спустя десять лет. В середине лета состоится праздник богини, которую почитают все – пусть и под разными именами. Можно устроить игры в честь победы – пусть будет новый обычай, – и они станут собираться вместе. Так ты приготовишь их к изменениям.