Тесей. Бык из моря
Шрифт:
– Нет! Давай хоть немного отдохнем от крови, – ответил он резко, и я укорил себя: незачем было беспокоить его, когда он устал. И все же в голове моей пойманной пичугой билась мысль: «Не используется удачный момент, упускается великая возможность; настанет день, и мне придется заплатить за это». Но я ничего не сказал отцу: ведь он был добр ко мне, жаловал моих людей и оказывал мне почести.
В его доме была девица, он взял ее на войне, – темноволосая, румяная, с яркими голубыми глазами. На Соунии она принадлежала одному из сыновей Палланта. Я заметил ее еще среди пленниц и намеревался попросить при разделе добычи. Я просто не подумал о том, что отцу нужна женщина. Но он тоже увидел ее и забрал себе. После исчезновения Медеи царское ложе опустело; однако,
– Смотри получше, изголодавшаяся шлюха, – сказал я. – Отправишься этим путем, если решишь обманывать отца или сделаешь ему что-нибудь злое.
Она убралась, поджав хвост, и после этого сделалась поскромнее. Ну а я не стал беспокоить отца.
Так я провел зиму: то в Афинах, то в Элевсине, то в разъездах по Аттике, наводя порядок после войны; наконец с гор побежали талые ручьи. На влажных берегах запахло прячущимися фиалками. На зелень вышли пастись молодые олени; отправившись на охоту, я уговорил и отца выехать на свежий воздух, поскольку он редко выходил из дому. Мы направились к подножию Ликабетта и, миновав сосняк, приближались к скалам, когда конь отца споткнулся и сбросил его на камни. Дурень-охотник поставил тут сеть и отъехал в сторону. Увидев, что он бежит с извинениями – словно бы разбил кухонный горшок, а не подверг опасности жизнь царя, – я оставил отца, отделавшегося ушибами, выбил мужлану три или четыре зуба прямо в глотку – на память – и велел радоваться тому, что легко отделался.
Однажды отец сказал мне:
– Скоро корабли вновь будут спущены на волны, и женщины смогут отправиться в путь. Что, если послать за твоей матерью? Она будет рада встрече с тобой, да и мне хотелось бы еще раз увидеть ее лицо.
Я понимал, он проверяет, как я к этому отнесусь, и догадался, что, будучи человеком осторожным, отец мой умалчивает кое о чем. Он хотел сделать ее царицей в Афинах – скорее ради меня, потому что в последний раз он видел ее более молодой, чем был я теперь.
«Конечно, – подумал я, – когда они встретятся, отец вновь решит взять мою мать на свое ложе. Кожа у нее до сих пор девичья – когда она здорова и не переутомилась, а на голове нет ни одного седого волоса. Именно этого мне и хотелось так давно – увидеть свою мать окруженной почестями в доме отца». Я вспомнил, как малышом смотрел, как она купалась, или надевал ее украшения и думал, что лишь бог достоин обнять ее.
Ответил я так:
– Она не может оставить родной кров, пока священный змей не явится из норы в новой шкуре, потом ей нужно совершить жертву и принять приношения. В эту пору у нее много дел, но позднее она может приехать.
И отец не стал посылать корабль, потому что было еще слишком рано.
Помню, как однажды он перепугал меня. Верхняя терраса углом своим выходит прямо на обрыв. Когда смотришь вниз, дома кажутся крохотными, словно их вылепили дети, а псы, греющиеся на крышах, похожи на жучков. Оттуда видно полцарства – как раз до гор. И однажды я увидел, как отец опирается на каменную балюстраду возле расщелины. От потрясения я даже задохнулся. А потом побежал и отвел его в сторону. Отец посмотрел на меня с удивлением, потому что не видел, как я пришел; а когда я указал ему на причину своего волнения, он отнесся к опасности очень легко и отвечал, что трещина всегда была на этом месте. Поэтому я сам послал за каменщиком – на случай, если отец забудет о ней. Но и после того мне всегда было не по себе, когда он останавливался там.
Отцу нравилось, когда я часто гостил в Афинах, сидел с ним в чертоге или выходил к людям. Я ничего против не имел, но это заставило меня отлучаться из Элевсина, где я мог делать все, что мне нравится. В Афинах я приглядывался и иногда замечал вознесенными тех людей, в которых усомнился бы, а униженными других, явно способных на большее; мне случалось натыкаться и на неприятности, которых, на мой взгляд, можно было бы избежать. Многочисленные заботы мешали отцу следить за всем; кроме того, он уже привык к положению дел. Если я что-нибудь говорил, он улыбался и шутил: молодежь-де и стены Вавилона за день построит.
Во дворце жила женщина, принадлежавшая моему деду еще до рождения отца. Теперь ей было за восемьдесят, и она почти не работала – только составляла банные благовония и ароматические масла и сушила пряные травы. Однажды, когда я сидел в ванне, она подошла, потянула меня за волосы и сказала:
– Вернулся, парень! Куда же ты все время улетаешь?
Она всегда позволяла себе вольности, потому что была очень стара.
Улыбнувшись, я отвечал:
– В Элевсин.
– А чего тебе не хватает в Афинах?
– В Афинах? – переспросил я. – Да ничего! Всего хватает.
Отец выделил мне две отличные комнаты. Стены одной из них были разрисованы конными воинами, другой – красивыми львами. Покои настолько понравились мне, что я и по сей день занимаю их.
– В Афинах, – закончил я, – у меня есть все, но в Элевсине осталось дело, которым я обязан заниматься.
Взяв мою руку с края ванны, она повернула ее ладонью вверх и сказала:
– Трудовая рука. Эта будет работать, ничего не оставит в праздности. Служи, пастырь людей, служи богам; они пошлют твоим рукам много работы. И будь терпелив с отцом. Он так долго мечтал произнести эти слова: «Вот мой сын», а теперь хочет возместить себе все предыдущие тридцать лет. Уступай ему, парень; у тебя вся жизнь впереди.
Вырвав ладонь, я окунул ее в ванну:
– Что ты каркаешь, старая ворона? Чтобы догнать тебя, ему нужно прожить еще три десятилетия; да и сама ты вполне можешь протянуть еще лет десять. Так что, когда боги пришлют за ним, я и сам успею состариться. Или ты желаешь его сглазить, а? – Тут я пожалел о своих словах и добавил: – Думаю, это не так, но тебе лучше попридержать язык, даже если ты не имеешь в виду ничего плохого.
Она поглядела на меня из-под седых ресниц.
– Успокойся, пастырь Афин. Боги милостивы к тебе, они спасут тебя.
– Меня? – Я недоуменно поглядел на старуху, но она уже побрела прочь.
Во дворце не было женщины старше, и рассудок уже отказывал ей.
Весна наступала, на черных виноградных лозах набухли бледно-зеленые почки, закричала кукушка. Отец сказал мне:
– Сын мой, близится время твоего рождения.
Я отвечал:
– Да, во второй четверти четвертой луны. Так сказала мать.
Он ударил в ладонь кулаком:
– О чем же мы думаем? Следует устроить пир в твою честь. И твоя мать должна быть здесь! Но теперь мы не можем дожидаться ее; все Афины знают, когда именно я гостил в Трезене, и, если она приедет не вовремя, все решат, что ты не мой сын. Только не считай странным, что я забыл о сроке. Ты раньше времени сделался мужем, и я не видел тебя мальчиком. Но пир мы устроим и отметим твою победу.
Я подумал о матери, о подобающих ей почестях и сказал:
– Мы можем принести жертвоприношение в нужный день, послать за ней в Трезен, а пир устроить потом.
Но отец покачал головой.
– Нет, это не годится. Тогда праздник придется на время, когда критяне приедут за данью, и людям будет не до радости. – С этой войной и всем, что произошло после моего появления в Афинах, я даже не понял, о какой дани он говорит, да и мысли о матери отвлекли меня.
Когда пришел этот день, я поднялся рано, но отец встал еще раньше. Жрец Аполлона обрезал мне волосы, снял пушок со щек и подбородка. Я сумел посвятить богу больше, чем рассчитывал: тонкую и светлую бородку пока еще трудно было заметить.