Тевье-молочник
Шрифт:
– Хоть он отлично знает, - говорит Бейлка, - что мне-то известно, кем был его отец: просто на свадьбах играл. Затем он всем рассказывает, будто отец его жены был миллионером...
– Это он кого же имеет в виду?
– говорю я.
– Меня? Если судил мне господь иметь когда-нибудь миллионы, так пусть считается, что я уже отбыл это наказание.
– Да знаешь ли ты, отец, - говорит Бейлка, - как пылает у меня лицо, когда он представляет меня своим знакомым и начинает распространяться о знатности моего отца, моих дядей и всей моей родни! Рассказывает такие небылицы, какие никому и во сне не снились. А мне остается только слушать и молчать,
– По-твоему, - отвечаю, - это каприз, а по-нашему, - просто мерзость и безобразие!
– Нет, отец, - говорит она, - ты его не знаешь. Он вовсе не такой уж скверный, как ты думаешь. Но он человек минуты. У него отзывчивое сердце и щедрая рука. Стоит только попасть к нему в добрую минуту и скорчить жалостливую мину, - он душу отдаст, а уж ради меня и говорить нечего, звездочку с неба достанет! Думаешь, я над ним никакой власти не имею? Вот я недавно добилась от него, чтобы он вызволил Годл и ее мужа из дальних губерний. Он поклялся, что не пожалеет ради этого многих тысяч, но с условием, чтобы они оттуда уехали в Японию.
– Почему, - спрашиваю, - в Японию? Почему не в Индию или, к примеру, в Падан-Арам[27] к царице Савской?[28]
– Потому что в Японии, - отвечает она, - у него есть дела. На всем свете у него дела. Того, что ему в день стоят одни телеграммы, нам хватило бы на полгода жизни. Но что мне от того, когда я - не я?..
– Выходит, - говорю, - как у нас в писании сказано: "Если не я за себя, то кто за меня?" И я - не я, и ты - не ты...
Говорю, отделываюсь шутками, изречениями, а у самого сердце разрывается, глядя, как дитя мое мучается "в богатстве и чести".
– Твоя сестра Годл, - говорю я, - так бы не поступила.
– Я тебе уже говорила, - отвечает она, - чтобы ты меня с Годл не сравнивал. Годл жила в свое время, а Бейлка живет в свое... А от времени Годл до времени Бейлки так же далеко, как отсюда до Японии...
Понимаете, что означают эти странные слова?
Однако, я вижу, вы торопитесь. Еще две минуты, и конец всем историям. Насытившись до отказа горестями и муками моей счастливой дочери, я вышел оттуда разбитый и пришибленный. Швырнул наземь сигару, от которой я угорел, и обращаюсь к ней, к сигаре то есть:
– Пропади ты пропадом, черт бы тебя взял!
– Кого это вы так, реб Тевье?
– слышу я позади себя.
Оглядываюсь, он, Эфраим-сват, чтоб ему провалиться!
– Добро пожаловать!
– говорю я.
– Что вы тут делаете?
– А что вы тут делаете?
– Был в гостях у своих детей.
– Как они поживают?
– А как, - говорю, - им поживать? Дай бог нам с вами не хуже.
– Насколько я понимаю, - отвечает он, - вы очень довольны моим товаром?
– Да еще как доволен! Пусть господь воздаст вам сторицей!
– Спасибо, - говорит он, - на добром слове. Может быть, вы вдобавок к доброму слову подарочек преподнесли бы мне?
– А разве, - спрашиваю, - вы не получили того, что вам за сватовство полагается?
– Иметь бы ему самому столько, вашему Педоцуру!
– отвечает он.
– А в чем дело? Маловато?
– Не так, чтобы мало, как от доброго сердца пожаловано.
– А именно?
– А именно... Уже ни гроша не осталось.
– Куда же это подевалось?
– Дочь, - отвечает, - замуж выдал.
– Поздравляю, - говорю, - дай им бог счастья и радости!
– Хороша
– отвечает он.
– Наскочил я на зятя-шарлатана. Бил, истязал мою дочь, потом забрал денежки и удрал в Америку.
– А зачем, - говорю, - вы дали ему так далеко убежать?
– А что я мог поделать?
– Соли, - говорю, - на хвост насыпать...
– У вас, - отвечает он, - реб Тевье, хорошо на душе...
– Дай боже вам того же, хотя бы наполовину...
– Вот как!
– удивился он.
– А я-то полагал, что вы богач... В таком случае нате вам понюшку табаку...
Взял я понюшку табаку и отделался от свата.
Вернулся домой, стал распродавать свое хозяйство, нажитое за столько лет, Положим, не так скоро дело делается, как скоро сказка сказывается. Каждый черепок, каждая безделица мне здоровья стоили. Одна вещь напоминала мне Голду, царство ей небесное, другая - детей... Но ничто так не растревожило душу, как моя лошаденка. Перед ней я чувствовал себя виноватым... Подумайте, проработали мы с нею столько лет, вместе бедствовали, вместе горе мыкали и вдруг - взял да продал! Продал я ее водовозу, потому что от извозчиков ничего, кроме издевательств, не дождешься. Прихожу к ним лошадь продавать, а они:
– Господь с вами, реб Тевье, разве это лошадь?
– А что же это, по-вашему, - говорю, - подсвечник?
– Нет, - отвечают, - не подсвечник, а святой угодник...
– Почему угодник?
– А потому что коню вашему под сорок, зубов ни следа, губа серая, боками трясет, как баба на морозе...
Нравится вам такой извозчичий разговор? Готов поклясться, что лошадка моя понимала, бедняга, каждое слово, как в писании сказано: "Знает бык своего покупщика", - скотина чует, что ее продавать собираются... А в доказательство, когда мы с водовозом ударили по рукам и я сказал ему: "В добрый час!" - лошадь вдруг повернула ко мне свою симпатичную морду и глянула так, будто хотела сказать: "Вот она награда за все мои труды, - так-то поблагодарил ты меня за службу..." Посмотрел я в последний раз на свою конягу, когда водовоз взял ее под уздцы и стал учить уму-разуму, остался один и думаю: "Господи владыко небесный! Как мудро ты миром своим управляешь! Вот создал ты Тевье и создал, к примеру, лошадь, и у обоих у них одна судьба на свете... Только, что человеку язык дан, и он может душу излить, а лошадь - что она может? Бессловесное создание, немое существо!.. Как вы скажете: "Вот оно превосходство человека над скотиной..."[29]
Вы удивляетесь, пане Шолом-Алейхем, что у меня слезы на глазах, и небось думаете: затосковал, видно, Тевье по свой лошадке? Но почему по лошадке, чудак вы эдакий? По всему стосковался, всего жаль! Буду тосковать и по лошадке, и по деревне, и по старосте, и по уряднику, и по бойберикским дачникам, и по егупецким богачам, и даже по Эфраиму-свату, чума бы его побрала... Хотя, с другой стороны, если только рассудить, так ведь и он всего-навсего бедняк, который ищет заработка.
Даст бог, приеду благополучно на место, - не знаю еще, что я там делать буду, но ясно, как божий день, что первым долгом отправлюсь на могилу праматери Рахели. Помолюсь я там за своих детей, которых, наверное, никогда больше не увижу, помолюсь и за Эфраима-свата, вспомню и о вас и обо всех евреях. Обещаю вам это, вот вам моя рука! И будьте мне здоровы, счастливого вам пути и передайте от меня привет каждому в отдельности.