Тевье-молочник
Шрифт:
– Братцы!
– взмолился я.
– Отстаньте вы от меня! Вы жестоко ошибаетесь! Вы, поди, подумали, что я - Бродский? Иметь бы всем нам столько, сколько мне не хватает до трехсот, и даже до двухсот, и даже до полутораста рублей! На чужое добро, - говорю, - глаза разгораются. Каждому кажется, что у другого золото блестит, а подойдешь поближе - медная пуговица!
Короче говоря, сглазили-таки, - чтоб им ни дна ни покрышки! Послал мне господь родственничка... Да и то сказать: родственник - нашему забору двоюродный плетень. Менахем-Мендл звать его, - ветрогон, фантазер, путаник, шут его знает! Взялся он за меня и заморочил голову химерами, небылицами, мыльными пузырями. Вы, пожалуй, спросите, - как же так? Как я, Тевье, попал
Приехал я как-то в начале зимы в Егупец, привез немного товара - фунтов двадцать с лишним свежего масла, - да какого масла!
– пару изрядных мешочков творога, - золото, а не товар! дай нам бог обоим такую жизнь! Ну, сами понимаете, товар у меня тут же расхватали, ни крошки не оставили. Я даже не успел побывать у всех моих летних покупателей, бойберикских дачников, ожидающих меня, как мессию... Да и что удивительного? Разве могут егупецкие торговцы, - хоть лопни они!
– давать такой товар, как Тевье дает? Вам-то мне нечего рассказывать. Как у пророка сказано: "Да будешь чужими хвалим", хороший товар сам себя хвалит...
Словом, расторговался я вчистую, подбросил лошаденке сенца и пошел бродить по городу. "Человек из праха создан", - все мы люди, все мы человеки, хочется на мир божий поглазеть, воздухом подышать, полюбоваться на чудеса, что выставляет Егупец напоказ в окнах магазинов, будто говоря: смотреть - смотри, сколько душе угодно, а руками трогать - не моги! И вот стою это я у большого окна, за которым разложены полуимпериалы, серебряные целковики, банковые билеты и просто ассигнации, гляжу и думаю: "Господи боже мой! Иметь бы мне хоть десятую долю того, что здесь лежит, - чего бы мне еще тогда желать? И кто бы мог со мной сравняться? Перво-наперво, выдал бы я старшую дочь, дал бы за ней пятьсот рубликов приданого, не считая подарков, одежи и свадебных расходов; конягу с тележкой и коров продал бы, переехал бы в город, купил бы себе постоянное место в синагоге у восточной стены, жене - дай ей бог здоровья!
– нитку-другую жемчуга, раздавал бы пожертвования, как самый зажиточный хозяин; синагогу покрыл бы железом, чтоб не стояла, как сейчас, без крыши - вот-вот провалится; устроил бы какую ни на есть школу для ребят, соорудил бы больницу для бедных, как во всех порядочных городах, чтобы бедняки не валялись в синагоге на голом полу; выставил бы наглеца Янкла из погребального братства, - хватит ему водку пить и пупками да печенками закусывать на общественный счет!.."
– Мир вам, реб Тевье!
– слышу я вдруг позади себя.
– Как живете?
Оборачиваюсь, смотрю, - готов поклясться, что знакомый!
– Здравствуйте, - отвечаю.
– Откуда будете?
– Откуда? Из Касриловки. Родственник ваш, - говорит он.
– Правда, не так, чтобы очень близкий; ваша жена Голда приходится мне кровной четвероюродной сестрой.
– Позвольте-ка, - говорю я.
– Так вы, может быть, зять Борух-Герша, мужа Лея-Двоси?
– Вроде угадали!
– отвечает он.
– Я зять Лея-Двосиного Борух-Герша, а жену мою зовут Шейне-Шейндл, дочь Лея-Двосиного Борух-Герша! Теперь вам ясно?
– Погодите-ка, - говорю я.
– Бабушка вашей тещи, Соре-Ента, и тетка моей жены, Фруме-Злата, были как будто бы чуть ли не кровными двоюродными сестрами, а вы, если не ошибаюсь, женаты на средней дочери Борух-Герша, мужа Лея-Двоси. Но дело в том, что я забыл, как вас зовут, вылетело у меня из головы ваше имя. Как же вас зовут по-настоящему?
– Меня, - отвечает он, - зовут Менахем-Мендл, зять Лея-Двосиного Борух-Герша, - так зовут меня дома, в Касриловке.
– В таком случае, дорогой мой Менахем-Мендл, - говорю я ему, - тебе особая честь! Скажи-ка мне, дорогой Менахем-Мендл, что ты здесь поделываешь, как поживают твои теща и тесть? Как твои дела, как здоровье?
– Эх!
– отвечает
– На здоровье, слава богу, не жалуемся, живем помаленьку. А вот дела нынче что-то невеселые.
– Авось бог милостив!
– говорю я и поглядываю на его одежду: потрепана сильно, а сапоги, извините, каши просят...
– Ну, ничего! Господь поможет. Поправятся, надо думать, дела. Знаешь, как сказано: "Все суета сует", - деньги - они круглые: нынче там, а завтра здесь, - был бы только человек жив! А главное - это надежда! Надо уповать. А что приходится горе мыкать, так ведь на то мы и евреи! Как говорится: "Ежели ты солдат, - нюхай порох!" А в общем, -говорю, - вся жизнь наша - сон... Ты скажи мне лучше, Менахем-Мендл-сердце, каким образом ты вдруг очутился в Егупце?
– Что значит "очутился"?
– отвечает он.
– Уж я здесь полегоньку да потихоньку года полтора...
– Ах, вот как!
– говорю я.
– Стало быть, ты здешний, егупецкий житель?
– Ш-ш-ш!
– зашипел он, оглядываясь по сторонам.
– Не говорите так громко, реб Тевье! Здешний-то я здешний, но это - между нами!..
Стою я и смотрю на него, как на полоумного.
– Ты что?
– спрашиваю.
– Беглец? Скрываешься в Егупце посреди базара?
– Не спрашивайте, - говорит он, - реб Тевье! Все это правильно. Вы, наверное, не знаете егупецких законов и порядков... Пойдемте, - предлагает он, - и я вам расскажу, что значит быть здешним и в то же время нездешним...
И стал он мне рассказывать целую историю о том, как здесь люди мытарствуют...
– Послушай меня, Менахем-Мендл!
– говорю я.
– Съезди ко мне в деревню на денек. Отдохнешь, кости разомнешь. Гостем будешь и желанным! Старуха моя так тебе обрадуется!
В общем, уговорил: едем. Приехали домой - радость! Гость! Да еще какой! Кровный четвероюродный брат! Шутка ли? Свое - не чужое! И пошли тары-бары: что слышно в Касриловке? Как поживает дядя Борух-Герш? Что поделывает тетя Лея-Двося? А дядя - Иосл-Менаше? А тетя Добриш? А дети их как поживают? Кто умер? Кто женился? Кто развелся? У кого кто родился и у кого жена на сносях?
– Ну, что тебе, - говорю я, - жена моя, до чужих свадеб и рождений? Ты позаботься лучше, чтоб перекусить было чего. "Всяк алчущий да приидет..." Какая там пляска, коли в брюхе тряска? Ежели есть борщ, - прекрасно, а нет борща, так и пироги сгодятся, или вареники, галушки, а то и блинчики, лазанки, вертуты... Словом, пускай будет блюдом больше, лишь бы скорее!
Короче говоря, помыли руки и славно закусили, как положено.
– Кушай, Менахем-Мендл, - говорю я, - ибо "все суета сует", как сказал царь Давид[4], нет на свете правды, одна фальшь. А здоровье, - говорила моя бабушка Нехама - царствие ей небесное, умная была женщина!
– здоровье и удовольствие в тарелке ищи...
Гость мой, - у него, у бедняги, даже руки тряслись, - на все лады расхваливал мастерство моей жены и клялся, что он уж и времени того не помнит, когда ему доводилось есть такие чудесные молочные блюда, такие вкусные пироги и вертуты!
– Глупости!
– говорю я.
– Попробовал бы ты ее запеканку или лапшевник вот тогда бы почувствовал, что такое рай на земле!
Ну вот, покушали, молитву прочитали и разговорились каждый о своем, как водится: я о своих делах, он о своих. Я - о том о сем, пятое - десятое, а он об Одессе, о Егупце, о том, что он уже раз десять бывал "и на коне и под конем", нынче богач, завтра - нищий, потом снова при деньгах и опять бедняк... Занимался такими делами, о которых я сроду и не слыхивал, дикими какими-то, несуразными: "гос" и "бес", "акции-шмакции". "Потивилов", "Мальцев-Шмальцев" бог его ведает! А счет ведется прямо-таки сумасшедший - десять тысяч, двадцать тысяч... Деньги - что щепки!