Тевье-молочник
Шрифт:
– Скажу тебе по правде, Менахем-Мендл, - говорю я ему, - то, что ты рассказываешь о своих диковинных делах, - это, конечно, ловкости требует, уметь надо... Но одно мне не совсем понятно: насколько я знаю твою супружницу, меня очень удивляет, что она позволяет тебе эдак носиться и не приезжает к тебе верхом на метле...
– Эх, - отвечает он со вздохом.
– Об этом, реб Тевье, лучше не напоминайте мне... Достается мне от нее и так... И в жар и в холод бросает... Послушали бы вы, что она мне пишет, - вы бы сами сказали, что я праведник! Но все это мелочь, на то она и жена, чтобы в гроб вгонять. Есть, - говорит, - кое-что похуже. Имеется у меня еще и теща. Рассказывать вам о ней мне не к чему, - вы сами ее знаете!
– В общем, - говорю я, - у тебя, как сказано: "И пятнистые, и
– Совершенно верно, реб Тевье! Это вы очень правильно сказали. Болячка болячкой, но волдырь, - отвечает он, - хуже всякой болячки!
Словом, проболтали мы таким манером до поздней ночи. У меня даже голова закружилась от всех этих историй и сумасшедших дел, от этих тысяч, которые то взлетают кверху, то свергаются вниз, от сказочных богатств Бродского.... Всю ночь потом мерещились мне Егупец, полуимпериалы, Бродский, Менахем-Мендл со своей тещей... И только на следующее утро он наконец выложил все начистоту. В чем дело?
– Так как, - говорит он, - у нас в Егупце сейчас деньги, можно сказать, на вес золота, а товар полетел вниз, то вы, реб Тевье, могли бы в настоящее время отхватить порядочный куш, а меня вы бы очень поддержали, прямо-таки из мертвых воскресили бы!
– Рассуждаешь ты, как мальчик!
– отвечаю я.
– Думаешь, у меня егупецкие деньжищи, полуимпериалы? Глупенький! Дай бог нам с тобою в компании заработать до пасхи столько, на сколько я не дотянул до Бродского!
– Конечно, - говорит он, - я и сам понимаю... Но вы думаете, что для этого нужны большие деньги? Дайте мне, - говорит, - одну сотню, и в течение трех-четырех дней я сделаю вам из нее двести, триста, шестьсот, семьсот, - а почему бы и не всю тысячу?..
– Очень, - отвечаю я, - может случиться так, как в писании сказано: "Барыш под рукой, да карман - за рекой..." Bce это хорошо, когда есть чем рисковать. А как же быть, если и сотни нет? Вот и получается: "Пришедший в одиночку, в одиночку и изыде", - иначе говоря: хворобу вложил, - лихоманку достал!..
– Бросьте!
– говорит он.
– Сотня у вас еще найдется, реб Тевье! При ваших заработках, при вашем добром имени, не сглазить бы...
– А что толку, - отвечаю я, - от моего имени? Имя, конечно, вещь хорошая, да беда в том, что я так при имени своем и остаюсь, а денежки-то все-таки у Бродского... Если хочешь знать в точности, то у меня всего-навсего едва ли сотня наберется. Да и ею надо тысячу дыр заткнуть: во-первых, дочь замуж выдать...
– Об этом и разговор!
– перебил он меня.
– Когда еще, реб Тевье, вам такой случай подвернется: вложить в дело одну только сотню, а получить, с божьей помощью, столько, чтобы хватило и на выданье дочерей и еще кое на что?
И снова пошла канитель на битых три часа. Он стал объяснять мне, как из одного рубля делают три, а из трех - десять. Перво-наперво, говорит он, вносят сотню и велят купить десять штук, - уж я и забыл, как это называется, - потом выжидают несколько дней, пока это самое не поднимется в цене... Тогда дают куда-то такое телеграмму и велят продать это, а на вырученные деньги купить вдвое больше... Потом это снова повышается в цене, и снова посылают телеграмму, и так до тех пор, пока сотня не превратится в две, две - в четыре, четыре - в восемь, а восемь - в шестнадцать. Чудеса да и только! Видел он, говорит, в Егупце таких, что совсем еще недавно без сапог ходили, были маклерами, лакеями на побегушках... А сейчас у них собственные дома, палаты каменные, жены у них с желудками возятся, за границу лечиться ездят... А сами они носятся по Егупцу на резиновых шинах - фу-ты, ну-ты!
– и людей не узнают!
Словом, о чем тут долго говорить! Разобрало меня не на шутку! Чего, думаю, на свете не бывает! А вдруг сама судьба послала его мне? Ведь вот, слышу я, люди в Егупце при помощи пяти пальцев богатеют! Чем я хуже их? Менахем-Мендл как будто бы не лгун, не из головы же он выдумывает такие чудеса! А вдруг, думаю, и в самом деле повернет, как говорят, направо, и Тевье на старости лет в люди выбьется? И правда, до каких пор маяться, из сил выбиваться? День и ночь только и знаешь: коняга да телега, сыр да масло... Пора,
– А? Что ты скажешь?
– обращаюсь я к своей старухе.
– Как тебе, Голда, нравится его план?
– Что я могу сказать?
– отвечает она.
– Я знаю, что Менахем-Мендл - не первый встречный, обманывать он тебя не станет. Он, упаси бог, не из портных и не из сапожников! У него очень порядочный отец, а дед был и вовсе святой жизни человек: день и ночь, уже будучи слепым, сидел над книгами. А бабушка Цейтл, да будет ей земля пухом, - тоже была женщина на из простых...
– Пошла болтать ни к селу ни к городу, - говорю я.
– Тут о деле разговор, а она - со своей бабушкой Цейтл, которая пряники пекла да со своим дедом, у которого за рюмкой душа ушла в рай... Баба бабой остается! Недаром царь Соломон весь свет изъездил, и ни одной женщины с клепкой в голове не нашел...
Короче говоря, решено было составить компанию: я вношу деньги, Менахем-Мендл - сметку, а что бог даст, - пополам.
– Поверьте мне!
– сказал Менахем-Мендл.
– Я с вами, реб Тевье, рассчитаюсь, бог даст, честно, как самый добропорядочный человек, и вы, надеюсь, будете получать деньги, деньги и деньги!
– Аминь!
– ответил я.
– И вам того же. Из твоих бы уст да богу в уши! Однако непонятно мне одно: как коту Ваське речку переплыть? То есть, понимаешь... Я здесь, ты там... Деньги - ведь это, знаешь, материя деликатная... Уж ты не обижайся, я без задних мыслей. Помнишь, как у праотца Авраама[5] сказано: "Сеющий во слезах, с песнею пожнет..." То есть лучше наперед оговорить, нежели потом слезы проливать...
– Ах!
– спохватился он.
– Может быть, вы хотите расписку? Пожалуйста, с удовольствием!
– Погоди-ка, - сказал я.
– Если подойти к этому делу с другой стороны, то ведь одно из двух: если ты захочешь меня зарезать, то чем уж тут расписка поможет? Как в талмуде сказано: "Не мышь ворует, а нора..." Платит-то не вексель, а человек. Ну, что ж поделаешь? Повис на одной ноге, - буду висеть на обеих!
– Поверьте мне!
– опять сказал он.
– Честным своим именем клянусь вам, реб Тевье. Да поможет мне бог! Обманывать вас, реб Тевье, я не собираюсь, боже меня сохрани! У меня в мыслях лишь одно: честно, честно и благородно делиться с вами поровну, доля в долю, вам половина, мне половина: мне сто - вам сто, мне двести - вам двести, мне триста - вам триста, мне четыреста - вам четыреста, мне тысяча - вам тысяча...
В общем, достал я свои сто рублей, трижды пересчитал, - руки у меня тряслись, - подозвал старуху свою в свидетели, еще раз объяснил Менахем-Мендлу, какие это кровные деньги, и отдал их ему, зашил в боковой карман, чтобы, упаси бог, в дороге не украли. Уговорились мы с ним, что не позднее будущей недели он напишет мне подробно обо всем, попрощались честь-честью, расцеловались сердечно, как полагается родственникам.
Уехал он, а меня, едва я остался один, стали одолевать всякого рода мысли, ну прямо сны наяву, - и все такие сладостные, что хотелось, чтобы они продолжались вечно, чтобы им конца не было. Представлялся мне большой дом в центре города, железом крытый, с сараями, чуланами, клетями и кладовыми, полными всякого добра. А хозяйка с ключами за поясом заглядывает во все углы: это моя жена Голда, но ее и узнать нельзя, право - совсем другое обличье! Богачиха, с двойным подбородком, с жемчугами на шее. Важничает и слуг ругает почем зря. Дети одеты по-праздничному, околачиваются без дела, палец о палец не ударяют. Двор кишмя кишит курами, гусями и утками. В доме у меня все сверкает, в печи огонь - готовится ужин, а самовар шипит, как злодей! Во главе стола сам хозяин, то есть Тевье, в халате и в ермолке, а вокруг самые уважаемые люди, и все лебезят перед ним: "Извините, реб Тевье!" "Не взыщите, реб Тевье!.." "Эх, - думаю я, - денежки, черт бы вашего батьку с прабатькой взял!"