Тевье-молочник
Шрифт:
– Кого это ты ругаешь?
– спрашивает меня Голда.
– Да никого!
– отвечаю.
– Так, размечтался... Мысли всякие, глупости, прошлогодний снег... Скажи-ка мне, Голда-сердце, ты не знаешь, чем это он торгует, твой родственник, Менахем-Мендл то есть?
– Вот те и здравствуй!
– говорит она.
– Все, что снилось мне в прошлую и позапрошлую ночь и за весь год, пусть обрушится на головы моих врагов! Просидел с человеком битые сутки, говорил, говорил... А потом спрашивает у меня, чем он торгует! Ведь вы же вместе какое-то дело затеяли!
– Да, - отвечаю я, - затеять-то затеяли, но что затеяли, убей меня, - не знаю! Не за что, понимаешь ли, ухватиться... Однако одно другого не касается, - беспокоиться тебе, жена моя, нечего: сердце мне предсказывает,
Между тем проходит неделя, другая и третья, - нет письма от моего компаньона! Я вне себя, голову теряю, не знаю, что и подумать! Не может быть, чтобы он просто забыл написать: он слишком хорошо знает, как мы тут дожидаемся весточки. Но тут же мелькает мысль: а что я с ним поделаю, если он, например, снимет себе все сливки, а мне скажет, что заработка никакого нет? Поди разберись! "Да не может этого быть!
– говорю я сам себе.
– Как же это так? Я обошелся с человеком, как с самым близким и родным, дай мне бог того, что я ему желаю! Неужели же он сыграет со мной такую штуку?" Однако тут же мелькает и другая мысль: что уж там о барышах говорить? Бог с ними - с барышами! Не до жиру - быть бы живу! Помог бы господь при своем остаться! Меня даже холодом обдало: "Старый дурень!
– говорю я себе.
– Держи карман пошире, ослиная твоя голова! За эти сто рублей можно было купить парочку лошадок, каких свет не видывал, и тележку обменять на рессорную бричку!.."
– Тевье, почему ты ни о чем не думаешь?
– говорит жена.
– То есть как это, - говорю, - я не думаю?
У меня голова от дум раскалывается, а она спрашивает, почему я не думаю!..
– Не иначе, - говорит она, - стряслось с ним что-нибудь в дороге. Либо разбойники на него напали и обобрали до нитки, либо, упаси бог, заболел он, либо, не приведи господь, умер!..
– Еще чего придумаешь, душа моя?
– отвечаю я.
– Разбойники ни с того ни с сего!
А сам, между прочим, думаю: мало ли что с человеком в дороге случиться может!
– Уж ты, - говорю я, - жена моя, всегда не к добру истолкуешь...
– У него, - отвечает жена, - вся семья такая: мать его, - да будет она заступницей за нас перед богом!
– недавно умерла совсем еще молодой; были у него три сестры - царство им небесное!
– и вот одна из них умерла еще в девицах, вторая, наоборот, успела выйти замуж, да простудилась как-то в бане и тоже умерла, а третья сразу же после первых родов сошла с ума, помучилась, помучилась и тоже богу душу отдала.
– Ну и что же?
– говорю я.
– Все мы, Голда, помрем. Человек подобен столяру: столяр живет, живет и умирает, и человек - тоже...
Словом, порешили мы, что я съезжу в Егупец. Тем временем товару немного накопилось - сыр, масло, сметана. Товар - первый сорт! Запряг я лошадку и -"покинули Сукот", то есть - марш в Егупец! Еду я, а на душе у меня, можете себе представить, невесело, тоскливо: один в лесу, фантазия разыгралась и полезли в голову всякие мысли.
Вот интересно-то будет, думаю я: приезжаю, начинаю расспрашивать о своем молодчике, а мне и говорят: "Менахем-Мендл? Те-те-те! Здорово оперился! К нему теперь не подступись! Собственный дом! В каретах разъезжает! Не узнать его!" И вот, - представляю я себе, - набрался я духу и прямо к нему домой, "Тпрру! говорят мне и локтем в грудь.
– Не суйтесь, дяденька, сюда соваться нечего!" "Да я, говорю, свой, родственник! Он - четвероюродный брат моей жены!" "Поздравляем вас!
– отвечают мне.
– Очень приятно! Однако, говорят, можете и здесь у дверей подождать, ничего вам не сделается..." Догадываюсь, что надо задобрить привратника: не подмажешь, не поедешь... И поднимаюсь к нему самому. "Здравствуйте, говорю, реб Менахем-Мендл!" Но - куда там! Ни ответа ни привета. Даже не узнает! "Вам чего?" - спрашивает. Я чуть в обморок не падаю. "То есть как же это?
– говорю я.
– Родственника не узнаете? Меня звать Тевье".
– "Как?
– отвечает он.
–
– говорю я.
– Припоминаете? А не припомните ли, говорю, блинчики моей жены, ее пироги, галушки? Постарайтесь-ка припомнить..." Однако тут же представляется мне совсем другая картина: прихожу к Менахем-Мендлу, а он радушно и приветливо поднимается мне навстречу: "Гость! Какой гость! Присядьте, реб Тевье! Как живете? Как жена? Заждался я вас: рассчитаться пора!" - и насыпает мне полную шапку полуимпериалов. "Это, - говорит он, - барыши, а основной капитал остается в деле. Сколько бы мы ни заработали, будем делить все поровну, доля в долю: мне сто - вам сто, мне двести - вам двести, мне триста - вам триста, мне четыреста - вам четыреста..."
Задремал я, размышляя, и не заметил, как мой молодец свернул с дороги, зацепил колесом за дерево... Меня как стукнет сзади, - искры из глаз посыпались. "И то благо!
– говорю я.
– Спасибо, хоть ось не сломалась!"
Приехал я в Егупец, прежде всего распродал свой товар, справился, как всегда, быстро, без задержек, и пошел разыскивать своего компаньона. Брожу час, другой, третий, "а дитяти все нет" - что-то не видать его! Стал останавливать людей, расспрашивать:
– Не слыхали ли, не видали ли человека по имени Менахем-Мендл?
– Менахем-Мендл, - отвечают, - скушал крендель... Мало ли Менахем-Мендлов на белом свете?
– Вы, наверное, хотите знать его фамилию? Понятия не имею! Даже у него на родине, в Касриловке то есть, если вам угодно знать, его называют по имени тещи - Менахем-Мендл Лея-Двоси. Да чего уж больше, - тесть его, человек в летах, и тот зовется Борух-Герш Лея-Двоси. И даже сама она, Лея-Двося то есть, тоже зовется Лея-Двося, жена Борух-Герша Лея-Двосиного... Теперь вы понимаете?
– Понимать-то мы понимаем!
– говорят они.
– Но этого еще мало. Какая у него профессия, чем он занимается, ваш Менахем-Мендл?
– Чем занимается?
– отвечаю.
– Он здесь торгует полуимпериалами, каким-то "бес-мес", Потивилов, посылает телеграммы куда-то такое в Петербург и в Варшаву...
– А-а!
– покатываются они со смеху.
– Так уж не тот ли это Менахем-Мендл, который торгует прошлогодним снегом? Потрудитесь в таком случае перейти на ту сторону, - там их, этих зайцев, много бегает, и ваш среди них...
"Чем дольше живешь, тем больше жуешь, - думаю я.
– Зайцы какие-то, прошлогодний снег?"
Перешел на другой тротуар, а там народу - ступа непротолченная, как на ярмарке! Теснота - не протолкнуться! Носятся как сумасшедшие, кто туда, кто сюда, друг на дружку наскакивают... Сутолока, ералаш, все говорят, кричат, размахивают руками: "Потивилов!", "Твердо, твердо!", "Ловлю вас на слове!", "Всучил задаток!", "Почешется!", "Мне куртаж причитается!", "Паршивец эдакий!", "Голову тебе размозжу!", "Плюнь ему в рожу!", "Смотри, пожалуйста, зарезали!", "Тоже мне спекулянт!", "Банкрот!", "Лакей!", "Черта твоему батьке!"
Оплеухами пахнет! "И бежал Иаков", - сказал я себе.
– Удирай, Тевье! Уноси ноги, не то и тебе влетит!.. Ну и ну, - думаю я.
– Господь - отец, а Шмуел-Шмелькес его стряпчий, Егупец - город, а Менахем-Мендл - добытчик... Это вот здесь и ловят счастье за хвост? Полуимпериалы? И вот это у них называется заниматься делом? Горе тебе, Тевье, с твоими затеями!"
Остановился я возле большого окна, за которым выставлено множество брюк, и вдруг увидел в стекле отражение моего дорогого родственничка. У меня даже в груди оборвалось, когда я его увидел, чуть душа не выскочила. Врагам бы моим и вашим выглядеть так, как выглядел Менахем-Мендл! Где уж там пиджак! Какие там сапоги! А лицо! Господи, краше в гроб кладут! "Ну, Тевье, - подумал я.
– Яко благ, яко наг, яко нет ничего! Пропала твоя головушка! Плакали твои денежки! Уже, как говорится, "ни медведей, ни леса" - ни товара, ни денег, - одни горести!"