Тиберий: третий Цезарь, второй Август…
Шрифт:
Светоний и Тацит в своем описании прихода Тиберия к власти и трактовки его поведения в эти дни явно намного ближе к истине.
Неуверенность Тиберия в себе, непродуманность иных его заявлений замечательно проявилась в острых его диалогах с сенаторами. Так Тиберий неосторожно заявил, «что, считая себя непригодным к единодержавию, он, тем не менее, не откажется от руководства любой частью государственных дел, какую бы ему не поручили. Тогда к Тиберию обратился Азиний Галл: «Прошу тебя, Цезарь, указать, какую именно часть государственных дел ты предпочел бы получить в свое ведение?» Растерявшись от неожиданного вопроса, Тиберий не сразу нашелся; немного спустя, собравшись с мыслями, он сказал, что его скромности
Так Тиберий получил второй урок власти. Если Саллюстий Крисп пояснил, как должно действовать правителю государства в делах тайных, то Гай Азиний Галл прочел ему небольшую, но замечательно точную лекцию о смысле власти принцепса вообще и о том, чего принцепс никогда не должен говорить публично. Подчеркивая свою скромность, Тиберий не возвеличивал себя в глазах римлян, но представал человеком, не способным даже толком оценить собственные заслуги и достижения. Надо помнить, что скромность не входила в число римских добродетелей и, упирая на это сомнительное с римской точки зрения качество, Тиберий только проигрывал. Что для человека, уже стоящего во главе государства, просто недопустимо. На это Азиний Галл прямо Тиберию и указал, не преминув напомнить об устоявшемся в государстве единовластии, каковое нельзя дробить, дабы не подвергнуть угрозе утраты единства саму державу.
Тиберий был крепко раздосадован и неудачей собственного выступления, и не лишенным ядовитости и, главное, совершенно справедливым поучениям сенатора. Азиний Галл, сын знаменитого оратора, политика и выдающегося историка Гая Азиния Поллиона, был еще и лично неприятен ему. Галл женился на Випсании, оставленной Тиберием по приказу Августа. Мы помним горячую любовь Тиберия к жене, крайне неприятные последствия этого вынужденного разрыва, едва роковым образом на судьбу Тиберия не повлиявшие. Потому замужество Випсании не могло не угнетать его, а счастливый новый муж ее никак не мог вызвать добрых чувств.
Обидные слова пришлось выслушать Тиберию и от других сенаторов. Луций Арунций в своей речи повторил доводы Азиния Галла, чем еще больше рассердил Тиберия. К Луцию у него, правда, личной обиды никакой не было, но он не мог не вспомнить, что имя этого человека Август в одной из последних бесед с ним называл в качестве того, кто по достоинствам своим соответствует должности принцепса и, главное, способен дерзнуть, если ему представится счастливый случай. Слышать попреки от возможного претендента на высшую власть, да еще и человека богатого, наделенного блестящими способностями и пользовавшегося славой в народе — так характеризовал Тиберию Арунция сам Август, — было совсем уж неприятно.
Сенатор Квинт Гаторий прямо и резко спросил Тиберия, доколе он будет терпеть, что государство не имеет главы? Здесь Тиберий не выдержал и даже обрушился на него с негодующими словами. А тут еще Мамерк Скавр язвительнейшим образом выразил надежду, что просьбы сената о принятии Тиберием высшей власти не останутся тщетными, поскольку тот не отменил своей властью народного трибуна постановления консулов Помпея и Аппулея, которым ему предоставлялся принципат.
Остроумную издевку Скавра Тиберий оставил без ответа. Собственно, сказать-то было нечего.
Такие вот малоприятные речи видных сенаторов сопровождали официальное утверждение Тиберия полноправным принцепсом. Они показывают несправедливость представления о римском сенате как о сплошь раболепном собрании. Хотя раболепия, увы, все равно была в избытке.
На заседании было оглашено также политическое завещание Августа, Breviarum Impede. В этом свитке содержалась «книга государственных дел: сколько воинов под знаменами, сколько денег в государственном казначействе, в императорской казне и в податных недоимках; письменно были указаны все рабы и отпущенники, с которых можно было потребовать отчет».{218}
Все это было написано собственноручно Августом, «присовокупившим совет держаться в границах империи, — неясно, из осторожности или из ревности».{219}
Осторожность не могла не присутствовать в этой важной части завещания Августа. Грандиозное восстание в Паннонии и Далмации, когда двухсоттысячная мятежная армия грозила Италии возможным вторжением, показала Августу, сколь непрочна еще римская власть в недавно завоеванных землях. Гибель же легионов Вара впервые в истории Рима принудила римлян оставить только что с немалым трудом обретенную провинцию. Из Германии пришлось уйти навсегда. Граница с Эльбы вернулась на Рейн, и даже военное искусство и опыт Тиберия не могли ее вновь подвинуть на восток. Потому вывод, что империя достигла предела в своих завоеваниях и должна думать ныне не о расширении, но об удержании ранее приобретенного, был для такого мудрого политика, как Август естественен. Едва ли он писал это из ревности к преемнику. Уж кому-кому, но Тиберию лучше всех была известна действительная ситуация на рубежах империи. И он не давал повода заподозрить его в авантюрном стремлении к новым завоеваниям тогда, когда столько трудов стоило сохранить добытое ранее.
Завершилось заседание сената немаловажными постановлениями. Для своего усыновленного племянника Цезаря Германика Тиберий потребовал пожизненной проконсульской власти. Таким образом Германик становился персоной всеимперского масштаба. Совсем недавно Август такие же полномочия предоставил через решение сената самому Тиберию. Родной сын Тиберия Друз проконсульских полномочий не удостоился, поскольку находился в Риме, где был уже избран консулом на следующий год.
Теперь Германик и Друз становились наследниками, но ревности между ними не было. Оба достойных молодых человека были дружны и к Тиберию относились с сыновьей почтительностью. Тиберий имел все основания быть довольным обоими сыновьями, как родным, так и приемным.
Но вот мать свою, ныне уже Ливию Августу, он в почестях неожиданно ограничил. Сенаторы, уповая на безграничность сыновьей любви нового принцепса, предлагали воздвигнуть в честь удочерения Августом Ливии, что и произвело ее в Августы, специальный жертвенник. Ее, как лицо государственное, должны были сопровождать ликторы. Сенаторы спорили, как лучше теперь ее именовать: родительницею или матерью отечества. Более того, поступило предложение, многими поддержанное, о добавлении к имени Цезаря Тиберия слов «сына Юлии» — удочеренная Августом Ливия получила право именоваться не только Августой, но и Юлией.
Тиберий, что не могло многих не удивить, резко воспротивился такому возвеличиванию матери. Объяснил он это, утверждая, что почести женщинам должно ограничивать, а сам он намерен придерживаться такой же умеренности в определении их ему самому. И в этом слово свое сдержал. «Из множества высочайших почестей принял он лишь не многие и скромные».{220}
Потому едва ли справедливо упрекать Тиберия в зависти и боязни, что возвеличивание матери умаляет его значение.{221}