Тиберий. Преемник Августа
Шрифт:
Сила христианства, безусловно, покоилась на его вселенском характере. Оно вобрало в себя гораздо больше элементов, чем другие соперничавшие с ним религии. Это была давильня, которая вобрала в себя урожай самых различных интеллектуальных сил, их духовный эксперимент и социальные традиции. В результате оно не освобождало людей от страданий и не спасало их от катастроф, но объединило их для действия. Люди все смогут, если они будут страдать и действовать.
Теория о том, что преследования делают людей великими, весьма сомнительна. Преследования зачастую, а возможно и постоянно, бывают успешными. Мир усеян прахом бесплодных мучеников. Преследования уничтожают все, кроме истины. Ранняя церковь принесла с собой элемент истины, жизни и жизненных сил и представляла собой сложную, нередко грубую, порой неприличную, а иногда великолепную армию, которая пробивалась к успеху.
Борьбу против внешних соперников она вела лишь собственными силами. В конце концов она приняла форму объединения людей,
Степень и природа влияния, которые христианская церковь оказала на римское государство, целиком зависели от структуры двух составляющих.
Существовал главный источник, из которого христианская церковь могла черпать силу, — все еще неорганизованный, нетронутый остаток населения, не затронутый властными римскими общественными институтами. Причина, по которой эта церковь возникла среди униженных и слабых, а не среди великих людей этого мира, достаточно очевидна. Социальная организация высших и средних слоев не могла как-либо трансформироваться в соответствии с объектами и идеалами, к которым она никогда не стремилась. Не было ни малейшего шанса, что какой-то человек или какое-то меньшинство сможет осуществить такой переход изнутри. Люди, стоявшие у основания римской общественной организации, понимали это. Они так организовали ее структуру, что ее можно было только разрушить, но не изменить. Поэтому, когда настало время перемен, эта структура не могла измениться и, следовательно, была разрушена.
Этот результат был на руку не всем. Он повернул вспять прогресс гуманизма, замедлил его продвижение и стоил несказанных жертв, повлекших за собой уничтожение жизни, состояния и счастья множества людей. Он не преследовал ни единого частного интереса и не достиг даже низших целей, не говоря о высших.
Не было никакой новой структуры, готовой занять место старой. Старая организация позаботилась о том, чтобы не иметь соперников. Подобно восточной монархии, она устранила всех своих естественных преемников. Церковь не была организацией, приспособленной для ведения обычной светской жизни. Это был лишь религиозный институт. Она не могла взять на себя труд землевладельцев, банкиров и купцов римского мира. Она могла лишь лелеять и вдохновлять труды тех, кто воссоздавал цивилизацию.
Начало и последующий рост влияния церкви соотносился с правилами, всегда сопутствующими созданию всех великих общественных институтов. Она началась, как это обычно бывает, с одного человека, и этот человек, как и следовало ожидать, характеризовал себя происхождением, ставившим его вровень с царями и знатными мира сего. Первыми его помощниками были — и здесь вновь работают те же правила — свободные люди, привычные к собственной независимости. Организация ширилась, и если она расширялась за счет людей, находящихся внизу социальной лестницы, это можно объяснить тем, что другие слои были связаны между собой настолько тесно, что освободиться от этих связей было просто невозможно. Но даже и тогда в нее вступали и представители иных общественных слоев, которые или сумели открыть ее для себя, или предугадать ее, смело пожертвовав своим положением. И, проводя в жизнь правила, управляющие такими институтами, церковь действовала не путем соединения мнений своих сервильных рекрутов и борьбы с общепринятыми мнениями и учениями, но подчинив их дисциплине, диктуемой людьми совершенно иного склада. Раб научился не только действовать, но и думать и ориентироваться на образ того могущественного человека, который произошел от царей Иудейских.
Природа этой организации была более значительной, чем могла представить любая общественная организация римской цивилизации. Она ближе подошла к основам реальности. Все классовое общество Рима всегда следовало принятым установлениям, оно было пассивным, не могло себя контролировать и было обречено из-за собственной непоследовательности и отсутствия взаимосвязи. Ни одно сословие не могло освободиться от ужасной обузы, создаваемой необходимостью разделять всеобщие представления.
Стоит напомнить об одной особенности возникновения христианства. В правление Тиберия имел место процесс, суть которого заключалась в установлении краткого свода принципов, удобных и подходящих для пропаганды, обобщавших результаты общественного опыта Древнего Востока — цивилизации старшей, чем наша собственная, — и в их прививке к цивилизации Средиземноморья. Более четырех тысяч лет борьбы, успехов, падений, надежд, страхов, страстного вдохновения и твердой веры воплотились в одном блестящем столетии, столь же значимом для религии, как век Перикла был значим для искусства, а в наше время как XIX век для научных открытий; этот опыт человечества воспринимался римским миром, пока его жизненная сила питала сосуды этого мира и постепенно изменяла его природу. Рим имел свой семисотлетний опыт, в основном политический и юридический. Греция, вероятно, имела вчетверо больший опыт, и его полное выражение сказалось в искусстве и торговле, завершившись в художественных идеях и интеллектуальных учениях. Но Восток имел более длительный опыт, и форма, в которую он вылился, была религиозной. Религиозная мысль — наиболее концентрированная форма мышления, известная человечеству. Она, как никакая другая, дает свод ценностей, определяющих соотношение всех других мыслительных форм. Стоит подивиться, помимо прочего, огромному промежутку времени, за который великий опыт человечества стал сводом ценностей, пришедших в западный мир под именем христианской религии. Когда он создавался как средство выражения, он взял ритуальную сторону от известных обычаев человечества, теологию по большей части от греческой философии, правовой канон отчасти от римского права — и трансформировал все это, придав им согласованность, которой не было прежде, и переориентировав их в соответствии с единой определенной шкалой ценностей. Кроме этого, древняя религия римлян была вещью столь неинтересной, что не могла привлечь внимания и прочной привязанности ее последователей.
Прежде чем окончательные результаты наступления христианства могли оказать влияние на римские владения, эти владения, если иметь в виду Западную Европу, превратились в обломки, и церковь, сознательно или бессознательно, начала новое паломничество для воссоздания иного и более понятного мира. Здесь не место для подробного его разбирательства. Давайте вернемся к наследию Тиберия — остались одна или две темы, о которых стоит напомнить.
Борьба Тиберия с его врагами, касаясь разрушения дома Цезаря и паралича сенатской олигархии, повлияла на дальнейшее развитие римского мира и заслуживает того, чтобы подробнее ее рассмотреть.
Коренная проблема этой борьбы заключалась в невозможности найти действенный способ остановить ее. Ни моральные обязательства, ни материальные интересы не могли адекватно справиться с ситуацией. Эта проблема стала причиной того, что римская политическая жизнь, как и греческая, пришла к своему концу. Довести общественную борьбу до определенного предела — значит разрушить или уничтожить цивилизацию! Но где этот предел? Как его обнаружить? Как заставить людей остановиться перед критической отметкой? Современный человек также не проявил умения в решении этого вопроса. Нашу мудрость все еще только предстоит доказать.
Цивилизация покоится не только на компромиссе; она сама — как брак между людьми — является компромиссом, который действует постоянно и час от часу возобновляется. От действенности этого компромисса зависит продолжительность жизни общества. Легко его не соблюдать, легко следовать идеям в их крайнем логическом решении, но в этом случае и победители и потерпевшие теряют все, ничего не приобретая взамен. Должен быть «консенсус на риск потерь». В отсутствие такого консенсуса не существует альтернативы, кроме как создание жесткой общественной структуры, где соперничество абсолютно исключается. Однако еще вопрос, не хуже ли такое лечение самой болезни. Итак, мы сталкиваемся с очевидно тупиковой и неразрешимой проблемой, которую следует рассматривать с совершенно иного угла зрения: а именно сосредоточившись на изменениях в умах самих людей — не таких переменах, которыми мы себя воспитываем, но таких, которые сами воспитывают нас.
Одной из существенных особенностей христианства была такая способность изменить нас самих. Число таких людей всегда было небольшим, но они были солью земли и сохранили эту способность. То, что природу человека изменить нельзя, вряд ли будут оспаривать многие. Но если определенное число людей не может освободиться от пристрастий обычной чувственной жизни, мы должны быть готовы учитывать возможность того, что каждая цивилизация имеет свой конечный срок.
В отсутствие этого решением будет ужесточение и окостенелость организации общества. Военные римские императоры применили это ужесточение к римскому обществу, и оно постепенно разрушило жизнестойкость римских производства и торговли, а это, в свою очередь, подорвало основы, на которых зиждился военный порядок. В определенной степени Римская империя разделила эту окостенелость со всеми ее предшественниками. Необходимость контроля над всеми сродни той же тенденции, что в системе кастового общества, — та же изоляция одного класса от другого, строгое разделение профессиональной деятельности, система регулирования и закрытость гильдий в промышленном производстве. Это вопрос не только теории. Мы обсуждаем не абстрактный случай. Центральная власть действовала в древней цивилизации в соответствии с крайней необходимостью, соперничество, усталость и выживание сильнейшего оставляли победителями тех, кто признавал необходимость управления, и уничтожали тех, кто им пренебрегал. Римское государство было победителем, который из большого числа стартовавших в одиночку неверной походкой брел к победному финишу.
Опасность для общества такого жесткого устройства заключается в том, что государство, организованное подобным образом, может быть легко, а порою и неожиданно разрушено. Чтобы прорвать серьезную дыру в этой материи, надо ее хорошенько рвануть. Именно такая судьба и была уготована цивилизации позднего Рима. Он так и не оправился от катастроф III века. Он и не мог этого сделать, потому что в жесткой системе общественной организации нет места для дополнительных резервов умных любителей. Когда ирландцы и англичане совершили первые нападения на Римскую Британию, просто разрушив там все, что могли, а затем ожидали, пока политическая структура истечет кровью, они использовали метод, который позже турки применили в отношении Византийской империи.