Тициан Табидзе: жизнь и поэзия
Шрифт:
Это трудно перевести, в переводе — звучит неуклюже, иногда непонятно: прощаясь с миром, Тициан в единый стих пытается вобрать сложную сумму образов-символов, которыми жил. Начиная с чувства присутствия на собственных похоронах (теперь это не был символ, — уже опустился занавес, отделивший его от живых, и он видел со стороны свою смерть), этот образ возник в его юношеских прозаических миниатюрах, — он хоронил сначала свою первую, бесплотную «голубую» любовь: потом в «Белом сновидении» ему виделся скорбный путь народа — бесконечный, как дорога на кладбище, и «плач над гробом собственным»: и снова он испытал это, когда хоронил отца: «все исчезает в скитаньях и мчится куда-то, я же собственный гроб проношу, словно памятник славы»; и снова ему хотелось рыдать над своею могилой, оплакивать «разодранную музу» (тот же лебедь —
…Жена Тициана Табидзе была смелая, с твердым характером женщина. В отличие от Тициана, она легко вступала в общение с незнакомыми людьми, не робела в многолюдном собрании.
Ей — Нине Макашвили — посвящается «Понт Эвксинский»:
Читал сегодня я Эврипида, Медея напомнила мне тебя. Любая мне не страшна обида С тобою: сердце верит, любя…Стихотворение написано 5 июля 1926 года в Тбилиси под впечатлением перечитанной античной трагедии, навеявшей мысли об аргонавтах, похитителях колхидской царевны, об Орфее, который был их певцом, о собственных житейских невзгодах…
В начале этого года Тициан Табидзе напечатал свое стихотворение о Сталине: тогда о Сталине еще не писали стихов; это стихотворение не было прославляющей одой, в нем было размышление о перспективах новой жизни; стихотворение кому-то показалось политически бестактным, и поэта предали остракизму, — он лишен был работы и, соответственно, средств к существованию. Через полгода с помощью старых, со времени большевистского подполья, друзей все как-то уладилось, — Тициана снова стали печатать.
…В стихотворении «Понт Эвксинский» звучит не обида — преодоление горечи, вера в жизнь и в любовь, в неизменность человеческой доброты:
Печь известковая — челюсть дракона; Колышется золотое руно… Я схвачен мечтою неугомонной, Со счастьем таким совладать не дано. Выскажу слово, но с ног меня валят Обвалы невысказанности моей. Старой грозы подхваченный валом, Я песню пою о тебе — Орфей. Понт Эвксинский — да есть ли милее! Звук тот исторгла какая струна? Тебя напомнила жизнь Медеи, И сердце мне обожгла она. Крепкая, точно Саркис Джакели, И, словно Понт Эвксинский, нежна… Невысказанность томит доселе, И глотка сохнет, поражена…Навеянное мифом о Медее и аргонавтах стихотворение — о себе, о собственных своих переживаниях; образный строй держится на поэтических ассоциациях с греческими мифами: известковая печь, в которой (как и в те легендарные времена) сжигают известь в сегодняшней Колхиде, — «челюсть дракона». Того дракона, который охранял золотое руно и которого с помощью Медеи убили аргонавты. Этот образ станет лейтмотивом ряда последующих стихотворений — символизирующим жизненные невзгоды, препятствия, нежданную опасность (в дальнейшем его развитии). Здесь — его рождение; здесь это — почти случайная ассоциация, возникшая из описания Черноморского побережья, где быт народа сохранил древнейшие, времен греческих мифов черты.
Певец, поэт — конечно, Орфей…
В переводе Л. Озерова приглушен знакомый образ-лейтмотив оригинала: «Что-то невысказанное томит меня, и высыхает перерезанная глотка».
Стихотворение посвящено жене поэта; это она — «крепка, точно Саркис Джакели», такой у нее характер! (Саркис Джакели, владелец Месхети — смелый грузинский полководец.)
О чем стихи? О любви?..
Кто во мне запрудил эту страсть, что с ходу Еще бы десяток поэтов взяла? [16] Почему отделили меня от народа, Если душу эпоха так подняла?16
В оригинале — «потопила».
Об этой любви!
Потом, спустя месяц, в Гагре, куда он поехал, видимо, уже после того, как невзгоды уладились, он эти «подмоченные перышки» (по примеру Маяковского) вырвал и переделал конец стихотворения:
…Пальмы. И Гагра, как белая лебедь, Летит к Эльбрусу сквозь забытье. Луны, ушедшей за тучу, трепет — Как будто дэвы толкнули ее. Волны моря загромыхали. Как песнь аргонавтов, — им долго звучать. В ночи августа, в дальней дали, Земля и небо слились опять…Стихотворение «Понт Эвксинский» обрело законченный «антологический» облик: Медея, аргонавты, Орфей. Обманчивое затишье…
Как для ребенка ласка матери, сладок Эвксинский Понт; когда горечь заострила сердце, моя родина, тебя я вспомнил…Это другое стихотворение — «Картлис цховреба» («Летопись Грузии») [17] , созданное тогда же — в качестве вступления к поэме (так и не написанной).
17
Правильно: «Житие Грузии». — Прим. ред.
Это — вариация умиротворяющей картины спящего, ночного Черноморья. В «Понте Эвксинском» — взрыв неожиданных чувств:
Родина! К твоей ли колыбели Прикасаюсь, за былым ли следую, — Человек я или Кахабери [18] , Сросшийся корнями с почвой этою? Кем бы ни был, но, мечте покорный, Напишу поэму бедствий родины. Что мне жизнь? Пускай лавиной горной Сметены пути, что раньше пройдены!Экспрессивный и по-своему выразительный перевод П. Антокольского, естественно, утрачивает буквальную точность, и потому «знакомые образы» в переводе не так легко узнаются: «И решил я внезапно написать твою кровавую поэму. Себя не пожалею: будь лавиной (поэзия), — снеси все, что у сердца найдется». «Плакал на этом море Овидий Назон, более о Риме, чем о себе. Как бы мне язык ни связали, я расскажу о путанных наших дорогах…»
18
Сказочный средневековый рыцарь-богатырь.