Тигр скал

Хергиани Мирон Буджаевич

...— Как не помню, что же еще я помню, если не это! Ты сказал: я тоже останусь, но трое ведь не могли идти в одной веревке, и тебя уговорили, угово­рили идти двойками...

— Чуяло мое сердце, я же сказал тебе, что сердце чуяло...— повторил второй.

— Это выдумки, сердце ничего не чувствует. Сердце работает, перегоняет кровь по всему организму, и никаких чувств у него нет,— возразил третий.

— Нет, не все так устроены. У некоторых сердце чересчур чувствительное. Не все одинаковые...

— Мы спустились чуточку ниже, поставили там палатку и начали

ждать. Мы звали их, кричали, но кто бы нас услышал в этот вечер!.. Мы кричали до хрипоты, мы надорвали глотки...— это произнес третий.

— Скажут, может быть, что мы спали, сладко спали в теплых палатках... Но ты только представь, что твои товарищи бродят где-то, затерянные, голодные, холод­ные, и борются со смертью... ледяной ветер... Разве может человек спать спокойно... когда так? Да лежи ты хоть в королевской постели, ни на минуту не сомкнешь глаз, не задремлешь! — заговорил первый.— Тэмо прав, у одного чуткое сердце, а у другого — все равно что сталь, от него и пуля отскочит. Всевышний каждому дал свое сердце, не похожее ни на чье...

— Знаешь, Минаан,— с сиплым стоном выдохнул четвертый,— мне жаль тебя, очень жаль, потому что ты не поднялся на вершину. Мне жалко всех, кто не под­нялся туда...

— А как Михаил? Что он говорит о нас? — спро­сил второй.

— Михаил? — не переставая массировать постра­давшего товарища, отозвался Минаан.— А что особен­ное он может говорить?

— Нет, наверное, он обижен. Я знаю, он оби­жен...— робко, неуверенно сказал второй и оглядел остальных, словно стремясь узнать их мнение.

— Ему нехорошо, Михаилу, не знаю, что с ним бу­дет... Ему нехорошо, а он насильно погнал меня сюда, к вам, пойди, говорит, помоги им...

— Мы не должны были его оставлять!.. Не должны были оставлять его на тебя одного,— сказал второй, и глаза его повлажнели.

На минуту наступило молчание. Никто не хотел продолжать этот разговор. Сейчас им было не до обид. Они мечтали о земле. О земле людей, которая маня­ще поблескивала где-то далеко внизу, по ту сторону тысяч утесов, пропастей и пиков... Лампионы родного города сияли, трепетали вдали. Лица знакомых сменяли друг друга. Обманчивы далекие видения. Обманчивы и пленительны в то же время. Опасен такой наплыв их, опасен, губителен даже, потому что зовут они куда-то... да не куда-то, а вниз, на землю, они заставляют спешить, а поспешность чревата катастрофой...

Сейчас никто не хотел ничего обсуждать. Каждый углубился в свои, может, совершенно незначительные для другого, переживания... Все это время они служили общему делу, личное, частное не существовало, раство­рилось в общем. Теперь же цель была достигнута, и у них есть право думать о личном, о своем, о земле и городах, о комфорте — и о женщинах!..

И потому никто не хотел теперь разбирать и обсуж­дать...

Только второй все никак не мог успокоиться. Его, видимо, больше других мучила совесть:

— Об этом никому и не расскажешь... Товарища бросили, а сами поскакали к вершине... Грош цена такой победе!..

— Ну что ты, как это бросили?! Мы оставили

его на попечение Минаана, только и всего. Оставить чело­века на Минаана — это не значит его бросить... Ты нездоров, потому и говоришь так,— возразил ему тре­тий.

Минаан на минуту оставил четвертого и подошел ко второму. Второму действительно было очень худо. Когда он говорил, слова его перемежались с хрипом, из груди то и дело вырывался глухой стон.

— Нет, я ничего... Ты за ним... присмотри, я чувст­вую... себя неплохо...

— Михо послал меня к вам, он велел, чтобы я вам помог... Он тоже, как и ты, говорил мне: мол, ты за ними присмотри, их полечи...— ответил Минаан, насильно за­катывая рукава второму.

Четвертый снова попытался приподняться, но не су­мел, только повернулся на другой бок и сипло выдох­нул:

— Очень мне тебя жаль... очень жаль...

Он пребывал в каком-то полусне-полузабытьи, и у него было лицо счастливого человека. Он старался вы­разить мысль как можно торжественнее, но голос не подчинялся ему, голоса не хватало, сипение и хрип уничтожали всякую торжественность.

— Ты знаешь, какое зрелище нам открылось? Прав­да, лишь на минуту разверзлись небеса, только на минуту горы сбросили туман, но и этого было доста­точно... Под ногами распростерся весь мир. Весь мир лежал у подножия вершины, чистые сверкающие вер­шины гордо созерцали этот мир. Вдали виднелись гиганты Гималаев. Но наша вершина и на них смотрела свысока... Одним словом, мы были в эти минуты самые высокие люди мира... Потому я говорю — я всех жа­лею... всех...

— Тебе нельзя столько говорить,— заметил ему первый.— Пойми ты, нельзя...

— Кто сказал?.. Мне все можно, уже можно все..— Четвертый рассмеялся, но вместо смеха из глотки вырвался хрип.— О, если бы я смог запеть, ты знаешь, что бы я спел? Я бы спел «Бубу Какучелу» [18] ... На такой высоте еще никто не пел «Бубу Какучелу»...

— Довольно, я получил свою долю, теперь пойди к Михо, он один. Нас трое, нет, нас четверо, вот, а он один, его жалко, пойди помоги ему. Хватит и того, что вчера мы его бросили... Мы не имеем права... Нет, гово­рю я тебе...— твердил второй, высвобождая свои руки.

18

«Буба Какучела» — сванская песня.

— Что касается вас, не знаю, а я теперь на все имею право... Что захочу, то и сделаю. А? Что ты на это скажешь, разве не так? Так ведь? — продолжал четвер­тый, обращаясь ко второму.

— Неправ ты, никто не имеет права бросить на пол­дороге товарища, больного товарища, никто на свете не имеет такого права. Тот, кто так поступает, свинья, понял, свинья, и больше ничего.

— Вот посмотришь, посмотришь, и потом говори,— невразумительно ответил четвертый с грустью в голосе.

— О чем это ты? Что он должен посмотреть? — попытался выяснить третий.— Уж если ты не хочешь за­молчать, говори яснее, что...