Тихий дом
Шрифт:
Зато с наступлением полуночи меня наполнял первозданный покой, наверное в таком проживал Адам в раю, потому что держался он на незыблемом основании Божьего промысла, отеческой заботы о тебе. Оттуда, из глубины райского покоя, выплескивались приливы света, всплывали чудные воспоминания, звучали слова, музыкальные аккорды, иногда - целые поэмы, рассказы, фильмы, реальные истории из прошлого, причем не только моего, а неизвестно чьего, только настолько живые, что в их истинности не приходилось сомневаться. Это было забавно, поучительно и... необычно, потому что на грани безумия, яви и небытия, на границе тьмы и света.
Иногда из пульсирующего светом эфира материализовались вполне понятные метафоры, воплощенные в зримые образы. Так, однажды моя душа предстала пред моим внутренним взором в виде сгустка света, заросшего
Помнится, оказался перед зеркалом, и оттуда на меня зыркнула образина, в облике которой больше было инфернального, чем обычного человеческого. Я отшатнулся, взмолился что было сил, с меня спало еще несколько струпьев, снова взглянул в зеркало и увидел что-то более напоминающее меня самого, потом еще и еще струпья сыпались к ногам - и вот мое лицо, руки, тело, глаза - засияли нормальным человеческим обликом, сотворенным "по образу и подобию" Божиему. Прозвучали чудесные слова из покаянного псалма Давида: "окропиши мя иссопом, и очишуся, омыеши мя, и паче снега убелюся" - и вернулся райский покой, и понял я, что не надо переживать по поводу потерь - все они только на пользу, только во спасение. Эти слова как-то по-особенному ярко сверкнули во время чтения утреннего правила. Вспомнились слова святого: "Покаяние одного лишь грешника - событие вселенского масштаба" - и вот, будто задержанное до времени преподобным Виссарионом, из плена облаков у самого горизонта вырвалось солнце, испустив золотистые лучи по всему небу. И покатились волны света по нашей улочке, и затопили жемчужной пеной мой город. Я замер в страхе и радости Присутствия, явленного вроде бы обычным ежедневным чудом рассвета. Меня качнуло в сторону кровати, уставшее до изнеможения тело подхватили заботливые ангельские руки, меня приняло теплое властное течение, и унесло в сторону безбрежного океана.
Наутро - спустя полтора часа с момента погружения в обвальный сон - меня подбросило на кровати, я принял холодный душ, выпил чашку крепкого чая и встал на молитву. Книжка молитвослова сама открылась на акафисте Пресвятой Богородице, я с хрипотцой произнес первые слова первого кондака: "Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти..." - и полились, набирая чистую силу, слова благодарности.
И всё было бы прекрасно, и день обещал стать чудесным... Если бы не прозвучавшие из-за соседской двери слова, сказанные диктором телевидения, там было что-то об Апокалипсисе. Память услужливо выбросила из глубины в мозг фразу из Откровения Иоанна Богослова: "ты носишь имя, будто жив, но ты мертв". Я много раз читал, слышал и произносил эти жесткие царапающие слова, применяя к себе. Но вот я приступил к обычному утреннему моциону, зашагал сквозь толпу людей, они спешили на работу, в отличие от меня, паразита и бездельника. Человеческая река меня обтекала, я вглядывался в лица людей, и ужас всё глубже проникал в мою грудь, разливаясь оттуда смертельным холодом по всему телу. Наконец, я добрел до кафе, занял свободный стул, заказал омлет с кофе и углубился в анализ того, что сейчас увидел.
Дело в том, что когда распинаешь покаянием себя, видишь свою личную скверну, свое персональное уродство - это не так страшно, ты знаешь, как поступить, как очиститься благодатным огнем покаяния, как душа после этого сияет, и радость сходит в сердце. Это когда касается тебя самого... Но только что я видел сотни людей с черными лицами мертвецов, которые только "имя носят, будто живы, но они мертвы"... Ко мне, из тени распахнутой стеклянной двери, вышла официантка, ее милое личико, белая блузка, ровный ряд зубов улыбчивого рта - осветило солнце. Она чуть нагнулась ко мне, поставила на столик тарелку с омлетом, чашку эспрессо и вопросительно взглянула мне в лицо. Наверное, моя физиономия до сих пор сохраняла ужас, охвативший меня, улыбка девушки растаяла, и теперь ужас на меня напал с новой силой - лицо этой юной особы покрывала бурая короста мертвенности, и эта девушка оказалась безжизненной. Я поспешно расплатился и, не прикоснувшись к еде, сбежал. Краем глаза увидел, как официантка пожала плечами, покрутила пальчиком у виска и унесла мой заказ обратно в черную тень за стеклянной дверью.
Неужели все?.. Неужто всё так ужасно?.. Я буквально бежал по улице, пытаясь не смотреть на лица встречных прохожих. С каждым шагом во мне всё сильней разгоралась молитва. Я просил милостивого Бога, моего Иисуса сладчайшего, Пресвятую Матерь Господа и мою Мать, я вопил к святым: "Помилуй нас, Господи! Не могу я этого вынести! Это я самый уродливый и черный, а эти люди - дети Твои, Господи, и уже поэтому они прекрасны! Спаси нас, Господи!" Глаза оторвал от серого асфальта, взгляд свой поднял только в монастыре - здешние люди имели весьма приятную внешность, а лица их несли свет, а глаза - как церковные свечи, они горели тихим огнем.
Монах мой сидел на прежнем месте и углубленно молился по четкам, меня заметил только, когда я подошел к нему и сел у ног его на ковровую дорожку.
– Что, досталось тебе сегодня?
– полушепотом спросил монах.
– Да уж... Как бы это объяснить...
– мямлил я, путаясь в рое помыслов, теснившихся в голове.
– Давай, сначала, помолимся, как положено.
– Давайте. Только у меня в голове...
– Ничего, это мы сейчас поправим.
Я сидел на ковре и пытался читать молитвы из утреннего правила. Но на каждом втором слове сбивался, начинал снова... Потом махнул рукой, перекрестился, достал из кармана брюк крошечные четки и вернулся к Иисусовой молитве. На первом же десятке в моей буйной головушке внезапно установился такой небывалый штиль, как ранним утром на море. Прозрачная зеленоватая вода у самого берега едва заметно покачивалась, там поблескивали серебристыми боками мелкие рыбешки, белесые креветки, плыли фиолетовые водоросли; чуть дальше от берега в бирюзовом покое едва покачивались редкие солнечные блики, сливаясь к горизонту в один сплошной поток жидкого серебра.
В голове кроме чистой молитвы - ни одного помысла, словно в абсолютной тишине, в полном уединении я один на один со Спасителем стою в радостном страхе и знаю, и чувствую, и вижу: каждое слово молитвы мой милостивый Бог слышит и сопереживает моей боли, как нужны Ему эти молитвенные вздохи, мой бесслёзный, тихий и покойный плач. Когда мой Бог со мной, убогим, всё превращается в рай.
– Так что, говоришь, тебя так растревожило?
– с едва заметной улыбкой произнес монах.
– Ничего, батюшка, теперь уже всё нормально. Благодарю.
– Ну, раз нормально, тогда пойдем дальше. Думаешь, Андрей, почему я тебя так срочно вызвал?
– А вы меня вызвали?
– А ты еще не понял?
– Теперь, кажется, понял.
– Так вот, приехала к тебе наша общая знакомая.
– А у нас с вами есть общие знакомые?
– Есть. Зовут ее Светлана. Она подвизалась у нашего с тобой духовника - старца Василия.
– А вы что, тоже знали отца Василия?
– Да, будучи диаконом я причащал тебя, как мне кажется, впервые. Я понимаю, рядом со старцем моя убогая персона выглядела как тень рядом с солнцем, потому ты меня и не приметил.
– Вот оно что! Как все-таки тесен мир... А Света - она где?
– Да вон, сидит в уголке и ждет, когда мы ее позовем.
Я оглянулся, увидел в углу сидящую женщину с незабываемой белозубой улыбкой счастливого человека. Монах легонько подтолкнул меня, и я подошел к женщине.
– Доброго здоровьичка, возлюбленный братик! Как ты возмужал! Поди, забыл уж свою сестричку Светлану?
– Что ты, разве такую забудешь! Ты у меня каждый день перед глазами стоишь и улыбаешься.
– Грешна, батюшка Андрей, зубоскалка я еще та. Срам один за мною, стыд и срам, прости Господи.