Тихий Дон

Шолохов Михаил Александрович

Сидевшие у огня дружно засмеялись. Петро поперхнулся дымом и, кашляя, глядя на Аникушку глазами, полными слез, тыкал в его сторону пальцем.

– Волос – он дурак… – смущенно бормотал Аникушка, – он и где не надо растет… Зря ты, Кошевой, ногами болтаешь…

– Нет, уж хватит! Хлебнули через край! – вспыхнул неожиданно Грязнов. – Мы тут бедствуем, во вшах погибаем, а семьи наши там нужду принимают, да ить как? – режь – кровь не потекет.

– Ты чего взбугрился? – насмешливо, пожевывая пшеничный ус, спросил Петро.

– Известно чего… – за Грязнова ответил Меркулов и надежно захоронил улыбку в курчавой, цыганской бороде. –

Известно, нудится казак… тоскует… Иной раз пастух выгонит табун на зеленку: покеда солнце росу подбирает, – скотинка ничего, кормится, а как станет солнце в дуб, заюжит овод, зачнет скотину сечь, – вот тут… – Меркулов шельмовато стрельнул глазами в казаков, продолжал, повернувшись к Петру: – Тут-то, господин вахмистр, и нападает на скотину бзык. Ну да ты знаешь! Не из суцких небось! Сам быкам хвосты крутил… Обнаковенно, какая-нибудь телка задерет хвост на спину, мыкнет – да как учешет! А за ней весь табун. Пастух бегет: «Ая-яй!.. ая-яй!..» Только где ж там?! Метется табун лавой, не хуже как мы под Незвиской на немцев лавой ходили. Где ж там, рази удержишь?

– Ты к чему это загинаешь-то?

Меркулов ответил не сразу. Намотав на палец завиток смолистой бороды, дернул его ожесточенно, заговорил уже деловито и без улыбки:

– Третий год воюем… так? Третий год, как нас в окопы загнали. За что и чего – никто не разумеет… К тому и гутарю, что вскорости какой-нибудь Грязнов али Мелехов бзыкнет с фронта, а за ним полк, а за полком армия… Будя!

– Вон ты куда…

– Туда самое! Не слепой, вижу: на волоске все держится. Тут только шумнуть: «Брысь!» – и полезет все, как старый зипун с плеч. На третьем году и нам солнце в дуб стало.

– Ты бы полегше! – посоветовал Бодовсков. – А то Петро… он ить вахмистр…

– Я товарищей, кубыть, не трогал, – вспыхнул Петро.

– Не серчай! Шутейно сказал. – Бодовсков смутился, поворочал узловатыми пальцами босых ног и встал, пошлепал к кормушке.

В углу, у цибиков прессованного сена, вполголоса разговаривали казаки других хуторов. Из них лишь двое были с хутора Каргинского – Фадеев и Каргин, остальные восемь – разных хуторов и станиц.

Спустя немного они запели. Заводил чирский казак Алимов. Он начал было плясовую, но кто-то шлепнул его по спине, простуженно рявкнул:

– Отставить!..

– Эй, вы, сироты, полозьте к огню! – пригласил Кошевой. В костер кинули щепки (остатки разломанного на полустанке забора). При огне веселее подняли песню:

Конь боевой с походным вьюкомУ церкви ржет, когой-то ждет.В ограде бабка плачет с внуком.Жена-молодка слезы льет.А из дверей святого храмаКазак в доспехах боевых идет,Жена коня ему подводит,Племянник пику подает…

В соседнем вагоне двухрядка, хрипя мехами, резала «казачка». По дощатому полу безжалостно цокотали каблуки казенных сапог, кто-то дурным голосом вякал, голосил:

Эх вы, горьки хлопоты,Тесны царски хомуты!Казаченькам выи труть –Ни вздохнуть, ни воздохнуть.Пугачев

по Дону кличет,По низовьям голи зычет:«Атаманы, казаки!..»

Второй, заливая голос первого, верещал несуразно тонкой скороговоркой:

Царю верой-правдой служим,По своим жалмеркам тужим.Баб найдем – тужить не будем.А царю… полудим.Ой, сыпь! Ой, жги!..У-ух! Ух! Ух! Ха!Ха-ха-хи-хо-ху-ха-ха!

Казаки давно уже оборвали песню и вслушивались в бесшабашный гомон, разраставшийся в соседнем вагоне, перемигивались, сочувственно улыбаясь. Петро Мелехов не выдержал и захохотал:

– Эк дьяволы их разымают!

У Меркулова в коричневых, крапленных желтой искрой глазах замигали веселые светлячки; он вскочил на ноги, улавливая такт, носком сапога посыпал мельчайшее просо дроби и, вдруг топнув, легко, пружинисто, кругло пошел на присядку. Плясали все по очереди – грелись движением. В соседнем вагоне давно уже затихли двухрядные голоса, – там уже хрипло и крупно ругались. А тут бились в пляске, беспокоили лошадей и кончили, только когда вломавшийся в раж Аникушка, во время одного необычайнейшего по замысловатости колена, упал задом на огонь. Аникушку с хохотом подняли, при свете свечного огарка долго оглядывали новехонькие шаровары, насмерть сожженные сзади, и края припаленной ватной теплушки.

– Скинь шаровары-то! – сожалея, советовал Меркулов.

– Ты, цыган, сдурел? А в чем же я?

Меркулов порылся в саквах, достал холщовую бабью исподницу. Огонь раздули вновь. Меркулов держал рубаху за узкие плечики; откидываясь назад, стоная от хохота, говорил:

– Вот!.. Ох! Ох! Украл я ее на станции, с забора… На портянки блюл… Ох! Пороть не бу-у-ду… Бери!

Силком обряжая ругавшегося Аникушку, ржали так смачно и густо, что из дверей соседних вагонов повысунулись головы любопытных, в ночной темноте орали завистливые голоса:

– Чего вы там?

– Жеребцы проклятые!

– Чего зашлись-то?

– Железку нашли, дурочкины сполюбовники?

На следующей остановке притянули из переднего вагона гармониста, из других вагонов битком набились казаки, сломали кормушки, толпились, прижимая лошадей к стене. В крохотном кругу выхаживал Аникушка. Белая рубаха, со здоровенной, как видно, бабищи, была ему длинна, путалась в ногах, но рев и хохот поощряли – плясал он до изнеможения.

А над намокшей в крови Беларусью скорбно слезились звезды. Провалом зияла, дымясь и уплывая, ночная небесная чернь. Ветер стлался над землей, напитанной горькими запахами листа-падалицы, суглинистой мочливой ржавчины, мартовского снега…

IX

Через сутки полк был уже неподалеку от фронта. На узловой станции эшелоны остановили. Вахмистры разнесли приказ: «Выгружаться!» Торопливо сводили казаки лошадей по подмостям, седлали, бегали в вагоны за позабытыми второпях вещами, выкидывали прямо на мокрый песчаник путей растрепанные цибики сена, суетились.

Мелехова Петра позвал ординарец командира полка:

– Иди на вокзал, командир кличет.

Петро, поправив ремень на шинели, неспешно пошел к платформе.