Тимур. Тамерлан
Шрифт:
Роль своеобразного секретаря играл Садвакас, молодой тонкошеий персиянин, единственный из отряда Хуссейна, кому удалось выжить в кровавых перипетиях последних месяцев. При дворе Хуссейна в Балхе он был то ли носителем опахала, то ли ещё кем-то в этом роде. То есть человеком в высшей степени изнеженным и тонкокостным. Очень было удивительно, что остался в живых именно он. Хуссейн испытывал к нему огромное доверие и ни на чём не основанную приязнь. Может быть, только на том, что Садвакас был единственным из выживших. Но достаточное ли это доказательство преданности? Такой вопрос задавал себе Тимур. Себе, но не названому
Жизнь настала весёлая и разнообразная. Чуть ли не каждый день совершалось какое-нибудь геройство или приключение. То попадётся команда чагатайских мытарей [37] и останется висеть на старой чинаре рядом с дорогой. То купеческий караван попадёт в их засаду, и караван-баши придётся расстаться с самой ценной частью товара, чтобы не расстаться с ещё более ценным — жизнью.
— Я забираю у вас только то, что вы всё равно отдали бы Ильяс-Ходже, — говорил Тимур убитым горем предводителям караванов.
37
Мытари — сборщики налогов.
— Ильяс-Ходжа всё равно возьмёт своё из того, что осталось, — осторожно и горестно возражал купец.
— Ну тогда пусть он тебя защитит. Согласись, это бесчестно — брать деньги, обещая взамен защиту, и не выполнять обещаний.
Купец молчал, не решаясь возражать и тихо радуясь про себя, что этот разбойник столь выгодно отличается от других. И жизнь дарует, и половину товара. Таким образом, Тимуру, как ни странно, удавалось добиваться своего. Несмотря на то что они с Хуссейном, как ни крути, занимались самым натуральным грабежом, среди торговцев о них сложилась слава людей великодушных и благородных, чуть ли не бескорыстных. А об Ильяс-Ходже ходили разговоры, что он правитель никудышный и, несмотря на все свои тысячи всадников, не способен навести порядок в стране.
Царевич не мог всего этого не знать, и, понятное дело, им овладевало всё большее и большее бешенство. Итак, этот Тимур, о смерти которого ему уже неоднократно докладывали, не только жив и здоров, но и способен вредить ему, наследнику чагатайского престола и наместнику Мавераннахра! Надобно было положить этому конец. Ильяс-Ходжа стал готовить специальное войско для похода на юг, за реку Аму, для поимки мятежных эмиров. Но сам царевич не мог оставить Самарканд на сколько-нибудь длительное время. Город казался ему ненадёжным, скрытая враждебность с годами не утихала, город не хотел примириться со своим правителем, а правитель не оставлял усилий для того, чтобы его окончательно покорить.
Проезжая по неприветливым улицам в окружении бесчисленной свиты, одной рукой держа повод, другой опираясь на бедро, покрытое драгоценной тканью ширазского халата, холодным взглядом прищуренных глаз рассматривал стены, башни, минареты и караван-сараи ненавидимый городом царевич.
Городская чернь валилась на колени и касалась лбом горячей дорожной пыли. Но в этой угодливости Ильяс-Ходжа не чувствовал истинной покорности. Кто знает, может быть, у каждого водоноса, трепальщика хлопка или погонщика верблюдов в рукаве шевелится кинжал?
Успехи неистребимых братьев там, на юге, давали этой швали лишнюю надежду на скорую перемену их судьбы, их надо изловить и повесить на городских воротах.
Проныли муэдзины [38] на многочисленных минаретах города. Правоверные с истовостью совершили всё, что им следовало совершить в этот час. Ильяс-Ходже и в этой религиозной истовости виделся дух непримиримости. Даже молясь, они сопротивляются.
Явились с докладом высшие городские чиновники.
Ильяс-Ходжа сидел на широком деревянном помосте, покрытом ковром. Два опахала бесшумно парили над ним. За спиной стоял наготове слуга с серебряным кумганом на тот случай, если царевич захочет кумыса.
38
Муэдзины — служители мечетей (храмов), призывающие мусульман к молитве с вершины минарета.
У ног царевича примостился писец, свиток разложен, бронзовая чернильница открыта, всем своим видом он как бы говорил: дайте мне поскорее что-нибудь записать.
Царевич мрачно оглядел стоящих перед ним седобородых старцев в белых и зелёных чалмах. В руках у всех чётки, а в глазах тоска. Они по опыту знали, что ничего хорошего от внезапного появления царевича ждать не приходится.
— Казначей, — тихо сказал Ильяс-Ходжа, не глядя на казначея.
Выяснилось, что казна находится в том же положении, в котором находилась и месяц назад. Слишком медленно поступают налоги. Многие сборщики так и не вернулись.
— Почему?
Оказалось, что их отлавливают и убивают, отбирая перед этим, естественно, деньги.
— Верховный смотритель дорог и мостов.
Здесь дела обстояли примерно так же, как и в казначействе. Старые мосты, те, что построены во времена прошлого царствования, несут службу исправно, равно как и дороги, но возведение новых весьма и весьма затруднено.
— В чём затруднение?
— Разбойники. Строители отказываются выходить за городские стены и ночевать в степи, а без этого разве можно что-нибудь построить?
Ильяс-Ходжа потеребил свою бородку.
— Верховный мераб скажет нам, что его арыки и колодцы приходят в запустение, потому что разбойники наводнили страну и убивают всякого, кто попытается почистить колодец или расширить арык, да?
Красноносый смотритель всех водных устройств государства печально развёл руками.
«Изображает, что печален, а в глубине души радуется», — со злостью подумал царевич.
Необходимость решительной охоты на разбойничьих эмиров стала более чем очевидной.
Люди для этого дела есть, но нужен человек. Нужен тот, кто мог бы эту охоту возглавить. Царевич мысленно перебрал всех своих военачальников. Что-то подсказывало ему, что высланное против эмиров войско должен возглавить человек, имеющий по отношению к ним личную злость. Только такой охотник сможет довести дело до конца.
Только Баскумча. Бывший сотник, а ныне тысячник Баскумча был бы на месте во главе карательной армии. Но он на севере, в ханской ставке. Самому отправляться нельзя, такое озлобленное чудище, как Самарканд, нельзя надолго оставлять без пристального внимания.