Тимур. Тамерлан
Шрифт:
Напротив, в великолепном расположении духа был Ульджайбуга, вождь племени сульдузов, владевший к этому времени половиной земель Балхского вилайета [47] , вотчины хана Казгана, деда эмира Хуссейна. Ульджайбуга справедливо полагал, что падение Хуссейна отдаст в его руки и вторую часть богатейшей области. В том, что этот заносчивый, жадный, прожорливый и вспыльчивый толстяк будет разгромлен, сомневаться не приходилось. Ни умелым полководцем, ни мудрым дипломатом он не считался, а его вечный союзник Тимур был хром и сухорук. Одним словом, вождь сульдузов начал готовиться к войне, разумеется на стороне Ильяс-Ходжи. Начал готовиться скрытно, не спеша обнаружить свои намерения.
47
Вилайет —
Похожими приготовлениями был занят и владетель Хуталляна Кейхосроу, но подвигли его к этому не радостные предвкушения крупных близких успехов, а непрекращающиеся сомнения и чувство неопределённости, возникшие в его душе вместе с появлением известия о начавшемся вторжении.
Кейхосроу можно было понять. Он тоже ненавидел Хуссейна, и даже намного больше, чем Ульджайбуга, поскольку имел к этому личные, кровавые причины. Пять лет назад по приказу Хуссейна был удушен его родной брат Кайкубад. Правда, справедливости ради надо сказать, что удушение это было следствием, расплатой за другое убийство. По злонамеренному наущению Токлуг Тимура, чагатайского хана, Кейхосроу зарезал на охоте хана Казагана, деда эмира Хуссейна. Так завязался узел кисаса (кровной мести), и лишь одному Аллаху было ведомо, когда и как суждено ему развязаться.
Как бы там ни было, ни на одно мгновение не забывал Кейхосроу о Хуссейновом долге, но в обычное время не было у него сил и возможности добраться до его жирного горла. Теперь всё изменилось — у него появился союзник, и какой! Он ненавидит Хуссейна ничуть не меньше самого правителя Хуталляна. Отчего же не наполнялось чистым ликованием сердце злопамятного Кейхосроу, отчего же примешивалась к нему, к ликованию, столь сильная струя сомнений и опасений? Легко ответить на этот вопрос. Во-первых, хуталлянский эмир был таджиком, и он сам, и его предки испокон веков враждовали с чагатаями. Во-вторых, Кейхосроу также считался данником Ильяс-Ходжи. Пока у того были большие сложности с Хуссейном и Тимуром в Мавераннахре, чагатай об этой дани не вспоминает, но если он разгромит их, накажет ближних должников, взгляд его непременно обратится на должников дальних. Таким образом сердце Кейхосроу разрывалось: с одной стороны, он хотел скорой и лютой гибели Хуссейна, с другой — не хотел платить дани чагатаям. Как ведёт себя человек, не знающий, что ему делать? Если он глуп и нетерпелив, он мечется, совершая непонятные и вредные поступки. Он сидит в стороне и тишине и копит силы, если он человек рассудительный.
Поглядим, как пойдут дела, а там посмотрим — таков был девиз владетеля Хуталляна. Главный его город Мунк погрузился в ожидание.
Тимура известие о вторжении застало в его родном городе Кеше. Он был занят тем, что восстанавливал городской хиндуван, сильно пострадавший во время неудачного восстания, поднятого дервишами Маулана Задэ и безжалостно разгромленного Баскумчой. Было что отстраивать в Кеше и помимо цитадели. Многие города Мавераннахра не смогли за прошедшие десятки и десятки лет зализать раны, нанесённые самым первым монгольским вторжением в эти места. Надо было признать, что в деле разрушения городов не было равных Потрясателю Вселенной Чингисхану. Тимур лелеял мечту стать непревзойдённым государем в деле их возведения и укрепления.
Мансур, Байсункар, Курбан Дарваза, которых он на монгольский манер стал именовать не нукерами, а батырами, искренне недоумевали, откуда у их хазрета взялась такая искренняя тяга ко всему, что связано с городом. Все они, несмотря на то что носили мусульманские имена, распространённые среди оседлого населения, оставались в душе степняками, кочевниками и искренне считали, что от городов не может быть никакой пользы, кроме дани. За годы службы эмиру они привыкли выполнять его волю не рассуждая или, вернее, выполнять, несмотря ни на какие свои рассуждения. Они привыкли оставлять свои мысли при себе, когда Тимур не спрашивал у них, что они думают по тому или другому поводу.
Тимур, восстанавливая Кеш, вкладывал в это много времени, денег и сил, но понимал, что его родной город не может быть городом его мечты. Слишком мал он для этого, слишком беден, слишком неудобно расположен. Его слабые плечи не удержат на себе тот грандиозный замысел, что возникал в неописуемой ясности и сиянии в сознании эмира.
Стены и дворцы, сады и мечети, медресе и бани, базары и караван-сараи. Они будут больше гератских и бухарских, балхских и хивинских. Нет-нет, даже за точку отсчёта нельзя брать эти города и крепости, слишком они ничтожны. Багдад, Каир, Дамаск, Шираз, Султания [48] — вот города, достойные того, чтобы выступить соперниками его замыслам. Соперниками будущего великого и красивейшего Самарканда. Он победит их, он превзойдёт их. Когда эти города будут исчезать в пыли, поднятой копытами его конницы, он построит вокруг Самарканда селения с такими названиями, и они окружат Самарканд, преклоняя перед ним свои головы, как бы готовые ему служить.
48
Султанин — в средние века город и крупнейший торговый центр на севере Иране.
Во сне явилось Тимуру это видение и завладело его воображением полностью. Давно уже он мечтал о небесном, непревзойдённом городе — столице целого мира, и временами ему казалось, что он уже видит его, но только теперь он понял, что увидел его.
И тут является Хуссейн.
Он кочевал где-то в низовьях реки Аму и, когда услышал о внезапном нападении Ильяс-Ходжи, бросился напрямик через пески Кызыла на юг. Он не был озабочен тем, что случится с Самаркандом, считая этот город потерянным. Заботила его лишь судьба Балха. Он прекрасно понимал, как в создавшейся ситуации поведёт себя Ульджайбуга.
Тимура Хуссейн нашёл в небольшом загородном доме, стоящем посреди большого тенистого сада. Названый брат сидел на широкой веранде и пил чай в обществе двух незнакомых Хуссейну людей учёного вида. На ковре перед Тимуром лежали свитки и книги. Причём свитки были развёрнуты, а книги открыты. Это больше всего поразило Хуссейна, отлично осведомлённого о том, что Тимур так никакой книжной науке и не выучился.
Увидев приближающегося брата, Тимур отослал властным движением здоровой руки своих собеседников: дела градостроительные должны были уступить место делам государственным.
Хуссейн, уверенно ступая, взошёл на деревянную веранду и сразу же занял на ней главенствующее положение благодаря своему богатырскому росту, княжеской стати и царственному одеянию. Телохранители балхского властителя не могли не отметить про себя этого обстоятельства, и Хуссейн несколько мгновений специально не садился, чтобы как следует насладиться своим столь явно выраженным превосходством.
Сел, не без труда подобрав под себя ноги. Лицо его слегка покраснело от совершенного усилия. И вообще, за последние годы Хуссейн очень посолиднел, отяжелел, заплыл благородным жирком, что, собственно, и должен был сделать, исходя из положения, ныне им занимаемого.
— Приветствую тебя, брат мой! — с чуть нарочитой высокопарностью в голосе обратился он к Тимуру.
— И я рад тебя видеть. Да хранит тебя Аллах! — со сдержанной сердечностью ответил тот.
Хуссейн принял поданную ему чашу, с удовлетворением обнаружив, что она наполнена не чем иным, как тёмным хорасанским вином, и немедленно осушил её. Осушил и поданную тут же вторую.
Хозяин к вину не прикоснулся.
— Вижу, брат, что ты даже в этом изменил своим привычкам, — весело сказал он, утирая атласным рукавом губы и усы.