Тимур. Тамерлан
Шрифт:
Молчал проходимец, молчал, ибо был согласен со словами, выходящими из уст колченогого эмира.
— Посылая тебя, он должен был отправить с тобой доказательства того, что Хуссейн против меня что-то замышляет.
Не поднимая головы, Мутаваси произнёс:
— Мой господин сказал, что главные доказательства ты отыщешь в своём сердце.
— В своём сердце?
— Да, он сказал, что проницательный Тимур ещё и до моего появления в его дворце знал, что эмир Хуссейн должен против него что-то замышлять.
Тимур снова потянулся
— В сердце, в своём сердце...
— Да, так именно он и сказал.
— Ну, хорошо, я покопаюсь в нем, — Тимур положил ладонь, обременённую чётками, на левую часть груди, — и добуду главные доказательства. Но, как я понял, есть и ещё какие-то, более мелкие, менее важные?
— Они в Хуталляне, у моего загадочного, подобно лунному диску, господина.
— Почему же ты не привёз их сюда?
— Не все планы хуталлянского властителя известны мне. Быть может, некие люди уже везут их сюда.
— Хорошо, я подожду. А ты...
Посланец Кейхосроу отправился в зиндан и, надо сказать, был несказанно рад хотя бы тому, что отправился не на виселицу.
Глава 5
ХЛОПКОВЫЙ КОШМАР
Никто не знает, что его ждёт.
Никто не знает, где и когда его ждёт то,
чего он не знает.
Никто не знает, хочет ли он того,
что ждёт его неизвестно где
и неизвестно когда.
Хурдек и-Бухари и Абу Бекр ошиблись, но ошиблись только в одном: Ильяс-Ходжа не ворвался в Самарканд, а вошёл в него медленно и даже неторопливо. Было ли это проявлением его опасений или, наоборот, знаком чрезмерной уверенности в своих силах, сказать трудно. Пожалуй, имела место смесь одного и другого.
Окружённый кольцом телохранителей, чагатайский военачальник держал левой рукой повод, другой опирался на луку седла. Глаза его скользили по домам, проплывавшим справа и слева.
Рядом, отставая на полшага, ехали Баскумча и Буратай, предводители первого и второго туменов. Они держали свои вынутые из ножен сабли поперёк седел и смотрели по сторонам с не меньшим вниманием, чем Ильяс-Ходжа.
Картина, открывшаяся победоносно въезжающей в город армии, несомненно поразила воображение степняков вне зависимости от занимаемого ими места в кочевой иерархии. И простой воин, и десятник, и сотник, и начальник тысячи — все молча спрашивали себя: в чём дело?
— Что тут у них произошло? — раздувая ноздри, словно стараясь унюхать какие-то запахи и хоть так разобраться в происходящем, сказал Баскумча.
— Испугались и попрятались, — высказал своё мнение молодой красавец Буратай. Никогда и ничего на свете он не боялся, даже тех, кто нападал на него с самой безумной яростью, так имеет ли смысл путаться того, кто бежит и прячется?
Ильяс-Ходжа недовольно покосился на своего батыра. Он очень изменился за последние годы, сын Токлуг Тимура, жизнь многому научила его. Например, тому, что беззаботная храбрость и презрение к неприятелю — не самый короткий путь к победе.
Плотной колонной шириной в шесть лошадиных крупов втягивалась тёмная тысяченогая змея в извилистую глотку. Змея ползла медленно, поэтому поднимаемая её многочисленными копытами пыль не взлетала даже до лошадиных ноздрей и клубилась бесшумными облаками у них в подбрюшье.
Хурдек и-Бухари, наблюдавший эту в высшей степени впечатляющую картину из специального укрытия, устроенного на минарете соборной мечети, молил Аллаха только об одном: чтобы у бесчисленных ополченцев, ждущих сейчас его сигнала, не сдали нервы и они не начали забрасывать горящими факелами вражескую конницу раньше времени, пока та не втянулась в городское горло достаточно далеко. Пока голова этой змеи не достигла «желудка» — площади перед мечетью.
Медлительность, убийственная неторопливость чагатаев изводила и его самого, человека, лишённого какого бы то ни было намёка на нервы.
Ноздри Баскумчи что-то учуяли.
— Пахнет горелым, — сказал он, по-собачьи вертя головой.
Ильяс-Ходжа тоже огляделся и тоже принюхался, но царский нос не мог сравниться с охотничьим.
— Что ты говоришь, чем это пахнет?
— Горит кизяк, горит камыш...
Буратай усмехнулся:
— Ну и что, все в Мавераннахре топят печи кизяком камышом.
На это трудно было что-то возразить, но Баскумча чувствовал, что опасность, присутствие которой в воздухе затаившегося Самарканда он явно ощущал, как-то связана с запахом кизячного дыма, блуждающего за дувалами близлежащих домов.
— Может, нам повернуть назад? — неуверенно поинтересовался Ильяс-Ходжа у своих спутников. Но когда начальник спрашивает неуверенно, он всегда получает отрицательный ответ.
Буратай обернулся назад и присвистнул:
— Уже поздно.
— Мы не сможем развернуться, — неохотно подтвердил Баскумча.
— Не понимаю, чего нам здесь бояться? — бодро крикнул Буратай. — Да разбежались они все из города. Услышали о поражении своих эмиров и о нашем приближении, испугались чагатайской мести. Даже печи свои загасить толком не успели...
Чем убеждённее говорил молодой батыр, тем сильнее было подозрение Ильяс-Ходжи, что он, забираясь в глубину молчаливого города, забирается одновременно в какую-то ловушку. Не зная ещё, что он решит в следующее мгновение, чагатайский полководец остановил своего коня.
Остановились и Баскумча с Бурдтаем.
Остановилось кольцо телохранителей.
Постепенно замерла и вся конная колонна.
Эта внезапная остановка в глиняных теснинах совсем не добавила уверенности в себе тем, кто эту колонну составлял. Степняк любит простор и не любит тесноты.