Тимур. Тамерлан
Шрифт:
Хурдек и-Бухари выругался и яростно ударил себя кулаком по колену:
— Что-то почуял, собака!
До «желудка» оставалось не менее двух сотен шагов.
— Ты думаешь, они сейчас поползут обратно? — спросил Маулана Задэ, стоявший рядом и нервно расцарапывавший себе щёку грязными ногтями.
Великий лучник опять ударил себя кулаком по тому же самому колену.
— Не знаю, но больше медлить нельзя. Мы не можем упустить такой случай.
Хурдек и-Бухари выскочил из своего укрытия и стал размахивать большим зелёным полотнищем. Это был знак лучникам, стоявшим у входа на базар, у главного караван-сарая и на дне высохшего водоёма.
Тремя
Стрелы были видны не только отовсюду, но и всем, в том числе и чагатаям. Сердца всадников упали в копыта коней при виде чёрных полос, внезапно перечеркнувших небо. Но волнение их было недолгим, потому что вслед за немым полётом чёрных молний на них обрушился ужасающий гром.
С каждой крыши, из-за каждого дувала полетели факелы, охапки горящей соломы, горшки с раскалёнными углями, пылающие тряпки, головешки. Всё это сопровождалось бешеными криками всё ещё невидимого противника.
Между копытами коней побежали небольшие огненные ручейки полыхающего хлопка, подожжённого тем горючим мусором, который всадники сбрасывали на землю со своих голов и халатов.
Взаимоотношения животных с огнём всем отлично известны. Паника человеческой толпы, попавшей в страшную засаду, ничто в сравнении с безумием лошадиного табуна, попавшего в засаду огненную. Если люди ещё пытались слушаться голоса рассудка, который силён в бывалом воине, то лошади абсолютно и наотрез отказывались слушаться голоса поводьев. Через несколько мгновений после траурного полёта стрел в небе восставшего Самарканда треть самоуверенной чагатайской конницы валялась на пылающей земле, а остальные две трети безуспешно пытались развернуться на образовавшихся вдруг горах горелого мяса, бывшего ещё минуту назад людьми и лошадьми.
Огонь сказал своё слово, и тогда в конную змею, в жутких судорогах пытающуюся выбраться из собственной, быстро отмирающей кожи, полетели камни, стрелы и всё, что оказалось под руками у защитников города.
Как ни странно, когда дошло до нормального сражения, до стрел и клинков, чагатаи немного успокоились. Они выползали, обдирая в кровь бока, из города, но при этом довольно результативно отстреливались.
Вечером этого же дня в доме бывшего начальника городской стражи собрались вожди восстания. Вокруг дома стояло несколько десятков охранников с копьями и факелами — при прежнем хозяине дома не выставлялось и трети этого количества. Из темноты то и дело появлялись какие-то люди, шептали на ухо охранникам условные слова и беспрепятственно проникали внутрь дома. Маулана Задэ, Хурдек и-Бухари и Абу Бекр по докладам своих осведомителей старались составить картину того, что представлял собой Самарканд после утреннего сражения. Постепенно они пришли к выводу, что картина получается не столь радостной, как того хотелось бы.
Во время своего отступления чагатаи застрелили и зарубили очень много защитников города, которые по неопытности своей кинулись преследовать ненавидимого всем сердцем врага, желая добить его. Но оказалось, что враг ранен отнюдь не смертельно, что не издыхает он и способен сопротивляться и отвечать ударом на удар.
— Не может быть! — воскликнул Абу Бекр, когда ему сообщили, сколько убитых и раненых насчитывается в кварталах ремесленников — самой надёжной опоры новой власти.
Второй большой неприятностью были пожары. Когда в городе, построенном наполовину из сухой соломы, разводят сотни костров, избежать пожаров практически нельзя. И они вспыхнули. Пыл боя смешался с жаром горящих домов. Выгорели десятки кварталов, а значит, появились новые сотни бездомных. А бездомные почему-то всегда голодны. Человек с пустым желудком и без крыши над головой не способен долго размышлять о предметах высоких и более-менее отвлечённых. Поздно или рано, но он впадает в апатию или раздражение и становится неуправляем.
Каждый из сербедарских вождей так или иначе чувствовал это.
И вот когда над Самаркандом уже стояла глубокая ночь, когда пахнущий дымом и спёкшейся кровью город начал наконец засыпать, к дому начальника городской стражи явился очередной вестник.
Он был тоже пропущен беспрепятственно. Стражники, сделавшие это, смотрели вслед ему с нескрываемой тревогой. Вестник ничего не сказал сверх того, что было необходимо, но все почувствовали — новость, которую он несёт, нерадостная.
Вожди восстания сидели в большой комнате за роскошно накрытым дастарханом, при свете многочисленных светильников, но было слишком заметно, что настроение у них вовсе не праздничное.
Когда пропущенный телохранителями вестник ступил на покрывавшие пол ковры, наиглавнейшие сербедары немедленно обратили на него испытующие взоры.
Хурдек и-Бухари отставил чашу вина.
Абу Бекр отложил баранью кость.
Маулана Задэ бросил на золочёное блюдо виноградную кисть.
Вестник опустил глаза и глухо повторил:
— Они не ушли.
Удар ножом в сердце принёс бы пирующим победителям меньшую боль, чем эти слова.
Чагатаи сочли всё произошедшее на улицах Самарканда не поражением в войне, а всего лишь неудачей во второстепенном сражении.
Хурдек и-Бухари рассеянно приподнял отставленную было чашу. Абу Бекр вернулся было к своей баранине, но, почувствовав вдруг глубочайшее отвращение к еде, злобно отшвырнул сочный кусок мяса.
И одному и другому было ясно — если Ильяс-Ходжа предпримет настоящую, по всем правилам осаду города, защитить Самарканд не будет никакой возможности.
В амбарах почти нет хлеба.
Купцы попрятали большую часть товаров.
Без регулярного подвоза топлива через неделю остановятся кузницы и невозможно будет выковать даже наконечник для стрелы.
Ремесленники, составлявшие главную ударную силу сегодняшней битвы, не способны к войне долгой и изнурительной. Уже ночью, зализывая раны, они спрашивают себя, зачем они дали втянуть себя в эту историю.
А что говорить о городской черни? И главное: Самарканд не крепость. Нельзя же считать укреплениями кучи мусора, кое-как насыпанные на улицах!
Ильяс-Ходжа потерял много людей, но это значит лишь то, что оставшиеся в живых будут лить кровь и за себя, и за убитых.
И тут, среди потока безрадостных размышлений своих соратников, поднялся Маулана Задэ. На его рябом лице рисовалась какая-то неожиданная решительность.
— Позволено ли мне будет братьями моими удалиться на самое небольшое время для разговора большой важности?
Хурдек и-Бухари и Абу Бекр поглядели на него недоверчиво. Им обоим не слишком нравилась чрезмерная таинственность, которую развёл вокруг себя бывший слушатель медресе. Особенно их задевало то, что он не спешил посвятить своих братьев в обстоятельства своей секретной жизни.
С кем он встречается?
Для чего?
Не начал ли он плести какую-то особую сеть, в которую, может быть, рассчитывает поймать и трепальщика хлопка, и стрелка из лука?