Тина
Шрифт:
Некоторые дети стали пропускать занятия, кое-как делать домашние уроки. (Все равно бизониха больше тройки не поставит.) И я была в их числе. Брожу, бывало, по городу и думаю: «Смогу ли выдержать целых три года? Чему научусь? Не свихнусь ли?» Понимала, что убегать с уроков – не выход из положения. Деду пыталась растолковать мою беду. А он отвечал, что если я буду хорошо учиться, то у меня наладятся отношения с учительницей. Я возражала, что читаю лучше всех в классе, а она мне ставит тройки за то, что я защищаю детей, делаю ей замечания за ее грубость, говорю правду в лицо. Дед сердился, говорил, что взрослым нельзя указывать. «А издеваться над детьми им можно? А если взрослый человек станет бить ребенка,
Анна Васильевна, простите меня за то, что я прервала урок. Я знаю, что мне дома сильно влетит за это, но я вытерплю, потому что считаю, что урок можно продлить, а вот если я промолчу, то всю жизнь буду ругать себя за трусость. Мне кажется, что сегодня все присутствующие здесь учителя задумаются над моими словами. Наверное, среди них нет таких злючек, какая была у меня в городе, но все равно всем полезно услышать мнение ребенка, хотя у нас не принято давать детям высказываться, будто они не люди вовсе, а какие-то бессловесные щенята, которых надо дрессировать. Анна Васильевна, простите меня. Надеюсь, вам за меня не достанется».
Речь моя была выстраданная, выверенная, ранее многократно прокрученная в голове.
В звенящей тишине я села за парту. Анна Васильевна посмотрела на часы и спокойно продолжила диктовать. После экзамена я боялась идти домой, но об этой истории никто не вспомнил, будто ее и не было.
Подумав, я сообразила, почему Анна Васильевна не прервала мою «речь», хотя лицо ее покрылось красными пятнами.. Она была умной женщиной, у нее своих детей было пятеро, потому-то и поняла, что строгостью меня не остановить. Я стану защищаться до упора, до истерики. Она не могла допустить скандала. А учителям наверняка сказала, что я девочка особая, без тормозов.
Знаете, я и теперь не жалею о той вспышке откровенности, – сказала Лена.
*
– Не любила я нашу зачуханную деревню. Помню, нравилась она мне год от года все меньше и меньше. Если бы не ты, бросила бы школу… и поминай, как звали.
– Вовсе не зачуханная. Ты не видела умирающих деревень. Тебе после Ленинграда любое сельское поселение казалась глухоманью. В нашей деревне люди последним делились, – возразила Инне Лена.
– Так то же после войны.
– У нас даже земля была особая, добрая. Воткнешь в нее свежесрезанную палку, глядишь, неделя-другая – и деревце зеленеет. Меня это поражало и восхищало. Знаешь, через сорок лет после окончания школы приехала, а там все то же самое… Сердце нестерпимо заныло: что будет через сто лет?.. А тут перестройка. И деревня наша будто расцвела. Съезди, посмотри!
– …А девчонкой ты своевольничать любила. Деревенская жизнь этого не терпела, – с улыбкой напомнила Лена подруге.
– Что правда, то правда. Слоняюсь бывало по дому, изнываю от скуки и безделья… В охотку день-два повожусь на огороде и бросаю. Быстро надоедало.
– Баловала тебя бабушка. Отчим всё больше налегал на водочку. Его отношение к тебе было более чем прохладное. А напрасно. Мог бы тобой заняться. Как он тебя воспитывал? Говорил: «С наше поживешь – поймешь?» А ты ему: «Я сейчас понять хочу». И со всем своим юным презрением к нему… А мать за хворостину бралась, чтобы привить уважение к старшим. Чему они могли научить, изредка наезжая в гости? Вот и возникали чрезмерные неадекватные методы воспитания и твоя соответствующая реакция, – усмехнулась Лена. – Ладно, спишем недостатки на недопонимание
– Трудно приживаются городские в деревне. Вот и ты уехала, – заметила Инна.
– Так ведь за мечтой.
– И за счастьем.
– Меня вокзалы как-то особенно волновали. Душа к неведомому и красивому рвалась. Людей любила разглядывать, их судьбы пыталась расшифровывать.
– А я как, бывало, вернусь из мечтаний на грешную землю, так нет-нет да и выскользнет из души темное, мрачное, а то и мерзкое… С трудом пересиливала себя, – нехотя бросила Инна в пространство комнаты. – Я не при делах, но всегда во всем виновата…
«Специфическая у нас компания. Там ли я, с теми ли я, среди физиков или психологов?» – усмехнулась про себя Лена.
– В моей городской компании я с прискорбием замечала, что некоторые дети к животным относились лучше, чем к людям. Это не укладывалось в мое понимание.
– Животные не пакостили, назло ничего не делали. И если их любили, верными были до гроба.
– Человек всегда чем-то недоволен в своей жизни, все ждет чего-то нового, особенного, – увела Жанна разговор подруг с грустной дорожки. – Все мы спотыкались, падали, сожалели о своих ошибках, поднимались и снова шли вперед. Мы всегда искали что-то новое, чтобы расти, не застаиваться. Были созидателями своей жизни.
– Дули на воду и упорно стояли на своем, – рассмеялась Инна.
– Как мы были счастливы в своей юной студенческой наивности, в праведном гневе, в безграничном стремлении сделать весь мир прекрасным! – улыбнулась Жанна.
«Не было тоски от повседневности», – хотела добавить Инна, но промолчала, чтобы не смазать картину всеобщей кратковременной эйфории.
– Не забыли, как из цветных лакированных обложек журналов делали бусы? Разрезали их на полоски, скручивали в рулончики и нанизывали на нитку. Эти самоделки казались нам верхом совершенства! А современная молодежь украшается тяжелыми как вериги цепями, – напомнила Инна.
– Это нормально. Они имеют право быть другими, – сказала Аня.
– Живя в деревне, я не догадывалась, что и при социализме некоторые люди могут быть богатыми. Надежно застряла в моей голове теория равенства. На втором курсе – это было уже в Москве – я как-то из любопытства зашла в ювелирный магазин и впервые задумалась: «Кто же эту роскошь покупает и носит?» Потом в шикарный мебельный магазин заглянула. И опять нищей себя почувствовала… и словно прозрела. Было сильнейшее, но кратковременное впечатление от осознания чего-то ранее запретного. Оказывается, есть где-то рядом непривычная, ни на что не похожая жизнь с истинно буржуазным шиком? А у нас в деревне трудно было даже ситец «достать», не то что платьице готовое купить. В то время я вслед за актрисой Раневской могла бы повторить: «Я умру, но никто так и не узнает, что у меня был вкус». И, тем не менее, жадного желания все это иметь не возникло. Крепко сидело во мне внушенное с детства: «Главное быть порядочным человеком, получить хорошие знания и трудиться на благо Родины. А вся эта роскошь никчемна и губительна. Она – неблагожелательная глупость». Помню, меня уже в зрелом возрасте удивляли люди, занимающие с ночи очередь за какой-нибудь золотой побрякушкой. Не хлеб ведь! – поделилась Лена.
«Оказывается и у безупречной Лены могли быть заблуждения. А я была не против получить в подарок что-либо этакое, да охотников дарить не встретила», – усмехнулась Инна и потянулась за печеньем, лежавшим на тумбочке у ее изголовья. Изловчившись, она достала пачку и с аппетитом захрустела.
Жанна улыбнулась и неохотно призналась себе: «Я тоже не против красивого украшения».
– Не налегай на сладкое и мучное. Фигуру испортишь, – шепнула Аня Инне.
– Мне теперь все можно, – не сдержав в голосе печали, сказала Инна.