Тина
Шрифт:
Ты не представляешь, Жанна, какая с ним была морока! Я категорически отмежевывалась от странного поведения Тины и только выглядывала ее из полутемного окна нашей комнаты в общаге, волнуясь за ее долгое отсутствие. Не одну меня поражала всегдашняя готовность Тины биться за слабых. Ее добродетель не питала собственных дерзновенных желаний и была послушна только чужой воле, коварству и грешным, порочным устам. Я нахожу это ненормальным, из области деструктивного. Утешь ее Всевышний! (А сама тоже спотыкалась на одни и те же грабли.)
Я думаю, Тина не случайно подвернулась Гарику. Неисповедимы пути Господни. Судьбой она зачем-то была ему назначена. Только у него о ней было самое смутное представление. И себя он вопреки всякому здравому смыслу
Прошло время, ветер разметал пепел его страстей. Тут-то и оказалось, что никто к нему не мог правильно подступиться, что только Тина благодаря какому-то обостренному женскому инстинкту понимала и чувствовала перепады его настроений, каким-то непостижимым образом вовремя без лишних слов приходила на помощь, была той единственной, которая на самом деле ему была нужна. Никто в этом не мог сравняться с ней. Я и представить себе не могу как он до нее жил. Просто ходил по жизни наугад, не считал нужным смотреть вперед, задумываться о будущем.
Жанна, постарайся понять меня, мое волнение и недовольство Тиной. Ее «пациент» был чрезвычайно сложным человеком. Он всегда и во всем видел только противное, запоминал только гаденькие подробности, вечно ходил черней грозовой тучи. Плохое в его сознании многократно увеличивалось, а хорошее – уменьшалось до макового зернышка, расплывалось, смазывалось. Он утверждал, что барахтается в пошлости и лицемерии, что несправедливость жжет ему душу и что он достоин большего и лучшего. А сам что вытворял? Чуть что не по его – злобные ураганные чувства закипали в нем, и он точно проваливался в бездну зла. Это же не жизнь, а мрачный зловещий смердящий спектакль! Даже в радости искал отрицательные стороны. И до тех пор не успокаивался, пока не сводил на нет все хорошее. Когда изводил ревностью, распоясывался дальше некуда. Такие люди злоупотребляют всем, в том числе и любовью людей с положительными намерениями, которые стараются помочь им из самых лучших побуждений.
Бросалась мне в глаза болезненно самолюбивая и строптивая натура Гарика, его способность все что угодно доводить до абсурда, а раздражение – до точки кипения. Ему бы хотя бы капельку эластичности и покладистости Тины. Может, потому-то и загнал преждевременно свое и без того слабое сердце. Не пойму, в какую дурную минуту и из какого такого перекисшего теста он был слеплен родителями на свою и его беду? А ведь прошлое незримо вплетается в настоящее.
Тина меня как-то кровно обидела. Сказала, что мы с ним отражение зеркала в зеркале. Или перед зеркалом… Уже не помню точно. Представляешь, меня со своим Гариком сравнила! Не уважаю, не терплю, ненавижу таких, слезы выжимающих мужиков. Зачем небо коптят? Никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах я не выбрала бы себе такого, как Гарик. Или в силу своего непримиримого, решительного характера, сразу такому невменяемому и бесноватому сказала бы: «Прощай, не поминай лихом». И слезы не блеснули бы в моих глазах. Просто поспешно стряхнула бы с плеч как заразу, как что-то недостойное моего внимания. А Тина, таким как Гарик, и в розницу, и оптом раздавала свою доброту и сочувствие. Наверное, такие вот как она и оправдывают наше существование, нашу жизнь?..
Тина, по понятным только ей причинам, считала, что ее подопечного Гарика одолевала слишком ранняя душевная усталость – что-то вроде преждевременного старения, – что он не может сам к себе приспособиться, потому что ущербность в нем самом, внутри него самого. Что по причине своей слабой органики он не может преодолевать себя и с большим скрипом идет на компромиссы. А еще полагала, что я страшно все упрощаю и всех ее знакомых мечу одной краской – плохие и всё тут. Отсюда и взаимная неприязнь.
В общем, Гарик делал глупости, а она их разгребала и ела большими ложками, да еще и оправдывала его. Ее поведение было лишено смысла. Забегая вперед, скажу:
В последние минуты жизни он лежал вялый, как ноябрьская муха (Сентябрьские беспокойные и ой какие злые!) и с искренностью, и с обжигающей жестокостью исповедовался перед Тиной. Говорил, что никогда прежде не ощущал с такой остротой и утонченной радостью таинство и волшебство встреч с такой удивительной девушкой как она, что только теперь раскрылись не только его глаза, но и душа. Только от нее он в немом восторге. А в других влюбленностях – в так называемых странствиях в неведомое, как он сам их называл, – так ничего для себя и не нашел, то были все больше перепевы одной и той же роли… Женщины любили, а он делал их несчастными. Они были для него, как расходный материал для утоления обиды на жизнь. Использовал – выбросил и не питал иллюзий. Ночь пострадал и забыл… Но слишком долго он ждал, пока пересекутся в одной точке их с Тиной линии жизни… «Счастье – это единица, поделенная на зависть».
Он жестоко завидовал тем, кому суждено долго жить.
Многое чего говорил. Он умел, когда хотел, обходиться с женщинами. Но ему уже недоставало восхитительной легкости самовыражения, он уже не мог говорить цветистых пышно-торжественных или жалостливых фраз. И его уже невозможно было расшевелить. В глазах его еще прятались сникшие желания, и в пугливой душе временами вздрагивала злость...
А Тина стояла на коленях у его постели такая мягкая, трогательная, и глядела на него так, словно старалась осмыслить и поверить, что видит его в последний раз. В ее глубоких искренних глазах была боль и какая-то бессмысленная, может, даже религиозная сила снисхождения… Прекрасное, астральное лицо… В нем и прощение, и прощание… Таких как она, наверное, больше нет в природе. Я стояла позади нее и тихо сглатывала волнение и… непонимание. Нет, я, конечно, жалела его, такого молодого, но ведь и Тину тоже. Вот такое было ее своеобразное счастье. Она говорила мне: «Жизнь – это приобретения и потери…» Видно, эти слова имели для нее более глубокий смысл, чем для многих ее подруг. Умела она, оставаясь самой собой, сопереживать другому, но не суждено ей было познать настоящее счастье.
«Инна говорит о том, что, видно, давно жгло ей язык, а может и сердце», – подумалось вдруг Лене.
– Ушел Гарик из жизни, ничего хорошего после себя не оставив. И все плохое кончилось, ушло вместе с ним. Наверное, в этом есть что-то символическое. Может, наказал-таки его Бог больнее некуда за то, что ломал он свою и губил чужие жизни… Поневоле уверуешь. Хотя, если подумать, кого винить: его ли, родителей, самого Всевышнего?..
Палец Инны автоматически взметнулся к потолку и вяло опустился на подушку.
– Ни за что ни про что, по своей собственной прихоти слишком рано отправился Гарик на тот свет. Не понять мне его. Самый что ни на есть глупец… Умирать молодым слишком страшно, а он сам торопился заглянуть в глаза бездне…
«Не путаешь ли ты причину и следствие? – подумалось Лене. – Сначала была болезнь, потом, наверное, дурь».
– Не проняла меня смерть Гарика, не могла я расстараться на слезы, злость на него забивала и задавливала все остальные чувства. Не жил, а немыслимо утрировал, истреблял свою жизнь. Такой дробненький, хиленький, а могуч был насчет загулов. И это при его-то сердце. Что тут скажешь: безвременная кончина – неизбежное следствие ненасытностью жизни. У меня сложилось впечатление, что он сам себя загнал в эту крайность, считая, что скорый конец его предрешен. Ему бы с Тиной начать во всех смыслах с нуля: и в духовном, и в физическом, и в моральном. Тина как могла, продляла срок его жизни, но она не Бог и даже не ангел-хранитель.