Тиран
Шрифт:
— Как прикажешь, — сказал он.
«Это слишком верно», — подумал Киний и уснул.
Артемида, обнаженная, он так хорошо помнит ее широкую спину и узкую талию. Он встал за ней, его член тверд, как доска, как то, что нарочно надевает актер; она повернула голову и улыбнулась ему через плечо, но он увидел, что это благородная женщина из ассагетов, ее грудь закрывает золотое ожерелье, женщина что-то гневно говорит, ее слова похожи на рычание, а в каждой руке она держит по застежке, и вонзает острия их булавок ему в глаза…
Он проснулся оттого, что Диодор
— Ты кричишь, — пояснил он.
Киний лежал потрясенный. Он знал, что сны ему снятся более яркие, чем другим, и знал, что эти сны посылают ему боги, но они все равно тревожили его.
Когда приступ прошел, он поднялся, достал из мешка серебряную чашу, налил в нее вина из своей фляги, прошел по песчаному берегу и вылил вино в воду: возлияние богам. И стал молиться.
Ольвия на низком берегу Эвксина бросалась в глаза, как раскрашенная статуя на пыльном рынке. Со своего места на утесе над широким Борисфеном [43] Киний видел выступ берега — длинный полуостров. Дым тысяч кухонных костров покрывал город словно пылью или сажей, но у основания полуострова на высоком холме виднелся прекрасный храм Аполлона, с прочными стенами высотой в три человеческих роста; с осады Тира Киний не видел таких высоких стен. Стены казались неуместными и не вязались с размерами дворца и расположением города. Город выплеснулся за стены, маленькие дома и земляные хижины заполняли все пространство от подножия утеса до храмового холма; в случае осады этой плохо защищенной окраиной придется пожертвовать. В Ольвии две гавани, по обе стороны полуострова; дельфины, символ города, прыгали в воде под Кинием и золотом блестели на далеких мраморных столбах городских ворот.
43
Древние греки называли Борисфеном, то есть рекой с севера, Днепр.
Золотые дельфины внушали уверенность: прямо у ног Киния настоящий полис, с гимнасием, агорой, театром и даже ипподромом. Киний порадовался, что не зря провел своих людей через дикую местность. Но высокие стены и неряшливые пригороды вступали в прямое противоречие: либо город нуждается в защите, либо не нуждается.
Никий кашлянул, из его рта вырвалось облако пара. Холодно. Лето миновало.
— Нам понадобится… — Он закашлялся, на этот раз надолго. — Понадобится переправа. Гермес, как я буду рад уснуть в постели с соломенной подстилкой.
Киний заметил примерно в десяти стадиях от устья реки что-то вроде парома, который держался поодаль от кораблей в гавани.
— Тебе надо в тепло.
Никий не единственный заболевший.
Только Ателия холод не брал. На нем была подбитая мехом накидка, выигранная в кости у другого скифа, и длинный плащ. Он по-прежнему спал под открытым небом, с уздой в руке, и холодный воздух не вызвал у него ни кашля, ни насморка. Остальные саки ехали с отрядом два дня и, доставив Киния к устью Борисфена, вернулись к своей царице. Они были хорошими гостями: вечер за вечером все питались добытой ими дичью. Большинство воинов усвоили по несколько слов из их языка и глубокое гортанное уух-аах, которым сопровождались удачные броски костей.
Стали спускаться к переправе. Лошади осторожно выбирали дорогу в посеребренной инеем траве. Киний повернулся к Ателию.
— Мы перед тобой в долгу. Ты отличный проводник.
Ателий улыбнулся, пожал плечами.
— С вами хорошо. — Чтобы скрыть смущение, он стал разглядывать свою плеть, словно искал в ней какой-то изъян. — Хорошо с вами. Я… я останусь, а ты дашь мне больше лошадей. Да?
Этого Киний не ожидал. Утро складывалось необычно.
— Хочешь остаться с нами? И чтобы я дал тебе еще лошадь?
Ателий поднял руку.
— Больше лошади, и еще больше лошади. Ты вождь, верно? А в городе большой вождь, да? Я получу больше лошади, когда ты получишь больше лошади. — И он пожал плечами, словно высказал самоочевиднейшую в мире истину. — Диодору больше лошади. Антигону больше лошади. Даже Краксу больше лошади. Иначе зачем сражаться за город? Да?
Киний протянул руку, и они обменялись пожатием. В этом отношении греки и скифы одинаковы — жмут Друг другу руки в знак дружбы и согласия.
— Я рад, что ты хочешь остаться.
Ателий кивнул и улыбнулся — почти озорно.
— Хорошо. Пойдем выпьем вина.
Но это оказалось не так просто. Их прибытие вызвало большое смятение на переправе: двенадцать несомненно вооруженных мужчин без товаров, и с ними еще скиф. Кинию понадобилось все его искусство командовать людьми и вся решимость воина, чтобы заставить паромщика перевезти их, а когда они с тридцатью замерзшими мокрыми лошадьми высадились на противоположном берегу, их встретили воины.
— По какому делу? — спросил главный, рослый мужчина с длинными черными волосами, смуглым, как у ливанца или африканца, лицом и окладистой бородой. Под просторным черным плащом блестел дорогой панцирь, а его воины были хорошо вооружены и вышколены. Их начальник не был груб, но говорил без церемоний. — Вы испугали все население.
У Киния было приготовлено письмо. Он протянул его.
— Меня наняли, чтобы я пришел сюда и принял под свое начало гиппеев. Вот письмо от архонта.
Конечно, за время поездки сначала морем из Афин, потом в седле по равнинам письмо истрепалось, но еще легко читалось.
Начальник стражи внимательно прочел его. У Киния было достаточно времени, чтобы задуматься о том, как много могло измениться за эти полгода — другой человек принял на себя эту обязанность, архонт умер, в городе сменилось правительство…
Высокий мужчина вернул письмо.
— Добро пожаловать в Ольвию, Киний из Афин. Архонт надеялся, что прибудете именно вы, но ведь мы ждали вас много недель назад.
Он внимательно разглядывал Киния. Такой взгляд Кинию знаком — каждый военачальник войска Александра так смотрит на соперника. Он протянул руку.
— Киний, сын Эвмена, из Афин.
Военачальник крепко сжал его руку.
— Мемнон, сын Патрокла. Ты служил у Завоевателя?
— Да.
Киний сделал своим людям знак разгружать поклажу.
— Я был при Иссе — но у царя царей.
Он повернулся и отдал приказ своим людям. Воины опустили копья и ударили их древками о землю.
— Вольно.
Голос у воина не такой, какого Киний ожидал бы от человека такого роста, и говорил начальник стражи на певучем греческом. Его воины сразу перестали казаться механизмами и стали просто людьми, они опускали тяжелые щиты, кутались от холода в плащи и с любопытством разглядывали вновь прибывших.