Тираны. Страх
Шрифт:
— Гав, гав, гав! Дай поесть, хозяюшко!
Ворота уже ломали, били топорами, не дожидаясь. Щепились добротные доски. Мелькало темное железо, звенело, вонзалось, рушило преграды.
— Гойда! — зычный крик дюжего бородача Субботы Осорьина сквозь треск и шум.
Ворвались во двор, пробежали мимо приколотого пса, заскочили на добротное крыльцо и вышибли одним махом двери. Сквозь длинные сенцы — внутрь, в широкую избу. Там, под божницей у стола, замерли, перекошенные страхом, хозяин с женой и тройкой ребятишек. Младшего, сосунка еще, баба прижимала к себе, двое постарше прятались
— Родимчики мои! Не погубите только! Нет у нас ни умысла злого, ни какого другого преступления…
— Ты Никитка Брюхан будешь, Илюшкин брательник? — перебил его Грязной, подойдя ближе. Псиную голову он поставил на чистый пустой стол, мертвыми глазами оборотил на хозяев. Сам же взглянул на иконы в божнице, снял с головы скуфейку, перекрестился.
Хозяин, краем глаза заметив это, осмелел, подполз к Васькиным сапогам.
— Я буду это, голубчики хорошие… Да разве вина на мне есть какая… Мы люди торговые да честные! Гостям любым рады, а уж царским-то людям…
Договорить Никитка не успел.
По знаку Грязного подскочили сподручные, Федко и Петруша. Пнули несколько раз по лицу и бокам, подхватили под руки, потащили к двери. Хозяйка лишь успела коротко вскрикнуть, перед тем как приколол ее ножом Василий. Осела на пол, все еще сжимая в руках запеленатого ребенка. Старшие дети, держась за ее рубаху, громко заплакали. Кричал и младенец.
— Омелька, подь сюды! — крикнул Грязной.
К нему, тяжело ступая, подошел огромный, медведеобразный Омельян Иванов.
— Отделай приплод, без остатка! — приказал Грязной, прихватил со стола собачью голову и направился к выходу.
Тем временем над деревней, еще недавно дремавшей в зимней тишине, летели крики, стоны, плач. Несколько домов уже подожгли. Разгорался, трещал и клубился вдоль улицы пожар.
Со всех дворов согнали мужичков да стариков. От слуг царевых никто не скроется, всех сыщут. Выставили в снег на колени, в два ряда, чтобы было возможно пройтись между рядами двум пешим. Баб же с детишками и старухами сгрудили на берегу, неподалеку от темной полыньи. Плыли над замерзшей белой рекой пар от воды и бабий вой вперемешку с детским плачем.
Опричники, затылками чуя государев взгляд сверху, из обоза, времени не теряли.
Первым решили отделать Никитку Брюханова, как главного виновника.
— Ты, стало быть, родня ослушника, нарушителя указа государева? — склонился над брошенным возле остального мужичья Никиткой высокий, ладный фигурой опричник Тимофей Багаев.
Никитка, задыхаясь, глотал морозный воздух:
— Голубчики, голубчики мои родные… Ежли что натворил Илюшка, так он обещался приехать… Ни сном я, ни духом ведь… Вот он уже скоро будет… С него и спрос держите…
Крепкое лицо Тимофея было бесстрастно:
— И тебе будет. Скидывай с него одежку!
Сильные руки сорвали с Никитки рубаху, портки.
Плача и трясясь всем телом, мужик попытался ухватиться за сапоги Тимофея, но тот без раздумий махнул саблей и отступил, чтобы не запачкаться.
Пронзительно
— Уд срамной ему отсеки! — со смешком подали совет обступившие место казни сотоварищи Тимофея. — Ишь как верещит, точно заяц!
Стоявшее на коленях мужичье в ужасе склонилось, чтобы не видеть.
— Плетей ему лучше всыпать! — подал голос Егорка Жигулин.
Опричники оживились:
— А и верно малец говорит! Дать по полной ему! Шелепугами его отходим, за милую душу!
Множество рук потянулись к заткнутым за пояс плетям и нагайкам.
Никитка, не переставая кричать, пытался отползти. Цеплялся целой рукой за снег и помогал себе локтем искалеченной. За ним следом тянулась алая полоса.
Вжикнули в воздухе сыромятные ремни, разодрали кожу Никитки, и он замер, осекся, задохнулся криком. Захрипел, поджав ноги. По работе опричников было видно — дело им знакомое, привычное. Чтобы не мешать друг другу, с двух сторон лупили нещадно несколько раз и отступали, освобождая место другим.
Грязной, помахивая в воздухе собачьей головой, как поп кадилом, кричал:
— Гойда-а-а!
Когда спина Никитки стал похожа на месиво из давленной вишни — он затих. Опричники, шумно дыша, остановились.
— Руби ему башку! А то эти заждались! — кивнул Грязной на ряды мужичья.
Над Никиткой снова склонился Тимофей Багаев, огляделся деловито.
— Омельянушка, ну-ка, поди подай вон то бревнушко! — нарочито ласково обратился он к замершему рядом великану. — Вон тот столбик от ворот принеси-ка нам.
Омелька развернулся всем телом, чтобы глянуть, куда указывал Тимофей. Урча что-то в бороду, прокосолапил к разбитым воротам Никиткиного дома и ухватился за обтесанное дерево. Растопырил ноги — каждая толщиной поболе столба.
— Не сдюжит, — предположил Грязной, поглаживая шерсть на собачьей голове. — Земля от мороза как камень.
Тимофей прищурился:
— Омельян и не такое выворачивал.
Высоченная подпора, обхваченная огромными лапищами опричника, покачнулась. Омельян покраснел от натуги, дернул сильнее. Зарычал по-звериному, потянул на себя и выворотил столб вместе с кучей мерзлой земли. Обернулся, довольный, скаля крупные зубы и сверкая глазами. Кровля ворот, оставшись без опоры, покосилась, затрещала и рухнула, гулко стукнув Омельку по темечку. От удара от кровли отлетели полицы, сломались пополам. Омельян удивленно замер. Потрогал невредимую голову и обронил свое излюбленное:
— Ишь ты…
Опричники загоготали, будто позабыв, для чего они ворвались в деревню.
— Ну, буде! — прикрикнул Грязной. — Дел полно!
Омелька подхватил выдранный столб и поднес его, сбросил возле Тимофея.
— Благодарствую, Омелюшка! — шутливо склонил голову Тимофей, затем подцепил забитого до беспамятства Никитку за волосы и подтянул к бревну. Примостил поудобнее голову, вытащил топорик и деловито оттюкал голову от туловища.
Васька Грязной тут же подскочил, схватил ее свободной рукой, потряс перед собачьей башкой в другой руке: