Тишайший
Шрифт:
– Ы-ы-ы! – выскочил из толпы брат Саввы, кулаком по голове – и выбил Плещеева из рук палача, схватил поперек туловища, поднял, швырнул в толпу.
Плещеева били все, кто только дотянулся. Мозг брызгал на одежды. Били бездыханный труп, таскали, кровавя площадь, наконец бросили. Какой-то монах отсек топором то, что осталось от головы земского судьи.
– Он меня безвинного сек!
– Морозова! – ревела толпа, громыхая в Спасские ворота.
– Траханиотова!
Ворота отворились, из Кремля выехал князь Семен Пожарский
– Люди! Успокойтесь, – крикнул он. – Государь послал меня догнать и доставить в Москву Петра Тихоновича Траханиотова. Государь выдаст его народу головой.
– Морозова! – закричала толпа.
– Морозова в Кремле нет!
– Го-о-рит! – прокатился над Красной площадью вопль. – Белый город горит! И Китай-город горит! И Скород горит! Вся Москва горит!
Князь Пожарский сказал правду: Морозов бежал из Кремля.
По Белому городу крутил огненный смерч. До тайного дома, где когда-то он пытал неугодных людей, Морозову добраться не удалось. Стал пробираться к Неглинному мосту, но тут на улице появилась ватага решительных людей, которая тоже бежала к Неглинному мосту, где стоял самый большой царев кабак.
Борис Иванович отступил в лабиринт узких улочек. Он опять спешил и знал, куда спешит.
Одет он был в платье сокольника: тоже опасно – царев человек, – но все ж не кафтан боярина.
На постоялом дворе было пусто. Морозов юркнул в конюшню, вывел лошадь и стал запрягать в легкий возок. Руки слушались плохо. Ведь не упомнить, когда запрягал лошадь в телегу сам.
– Господи, пронеси! – Руки у Бориса Ивановича дрожали от нетерпения и радости, когда он пристроил вожжи и взнуздал лошадь.
– Эй! – выскочили во двор ямщики. – Эй, мужик!
Борис Иванович вскочил на козлы, шлепнул вожжой по крупу лошади, рванул удила.
– Морозов! Это Морозов! – узнали ямщики и кинулись к своим лошадям.
Пылающей Москвой летел Борис Иванович назад к Кремлю, к потайному ходу.
– Господи, пронеси!
Крутанул вокруг дома Романова, сбивая преследователей, погнал над Москвой-рекой, попридержал у потайного места лошадь, спрыгнул на ходу, скрылся.
Тотчас возок настигли ямщики.
– Пропал! Истинный дьявол! – кричали ямщики, обыскав возок и каждый кустик над Москвой-рекой.
Татары так не жгли, как сами постарались. Три огненных кольца стояли вокруг Кремля, словно сама земля горела. Неба не было – гарь и дым закрыли его на многие версты вокруг.
Все, что было за белой стеной, сгорело: Петровка до реки Неглинной, от Неглинной до Чертольских ворот, за Никитинскими сгорели все слободы, сгорел весь Арбат с известной церковью Николы Явленного, сгорела Остоженка, Стрелецкие слободы за Арбатскими воротами до Земляного города. Сгорели Дмитровка и Тверская.
Загорелся царев кабак возле Неглинного моста. Тушить пожар было некому. Вокруг
Вдруг появился черный монах; сопя и ругаясь, он тащил на веревке труп Плещеева:
– Эй, помогите! Пожар не кончится, покуда не сгорит в огне проклятое тело безбожника Плещеева.
На помощь подошли несколько человек. Труп подняли, макнули в бочку, с водкой, кинули в пламя. И огонь вдруг сник.
За час до ночи в Лужники из Посольского приказа от дьяка Алмаза Иванова пришла полковнику Андрею Лазореву память «Для бережения денежной и пороховой казны, мушкетов и прочего оружия драгунам отойти в монастырь к Николе на Угрешу. Казну устроить, самому Андрею Лазореву быть у казны с великим бережением до государева указа».
Драгуны на Дон так и не успели уйти. Второго июня Посольскому приказу было не до Лазорева, подтверждения отправляться не пришло. Да и третьего июня о драгунах, наверное, вспомнили потому только, что среди осаждавших Кремль видели солдат в форме иноземного строя.
В Лужниках от четырехсот человек осталось пятьдесят, остальные ушли в Москву.
С полусотней Лазорев переправился через полноводную Москву-реку, дошел до Коломенского и расположился на паперти Вознесенской церкви.
Раздал своим людям мушкеты.
Над Москвой всю ночь небо было таким красным, словно на облаках жгли угли.
«Где теперь Любаша?» – думал Лазорев, с ненавистью поглядывая на кованую дверь церкви. Покинуть сундучок с деньгами, да пороховую казну, да свинец, да мушкеты он не мог.
Утром явились его солдаты. Человек триста. Пришли взять мушкеты. Но Лазорев к паперти их не подпустил.
– Я не знаю, солдаты вы или разбойники! – сказал им полковник. – А потому Богом вас молю, отойдите от церкви. До государева указа.
Весь день было спокойно, когда б не запах гари да не черный дым над Москвой.
К ночи пришли в Коломенское еще несколько ватаг – бывшие драгуны, а с ними много веселых, по-боярски одетых людей. Набралось человек с тысячу.
Сразу же подступили к Вознесенской церкви. Потребовали:
– Полковник, дай нам пик, дай мушкетов и пopoxy! Пойдем Москву от грабежа защищать!
– Некому этим делом заниматься, – ответил Лазорев, – ни капитанов, ни поручиков нет; ушли в Кремль.
– Не дашь, значит?
– Не дам.
Отошли, но тотчас прислали двух людей.
– Смотри, полковник! Лучше миром дай мушкеты. В лесу три сотни холопов стоят. Они знают, что ты казну стережешь. Придут отнимать – не отобьешься, а мы тебе не поможем.
– Господь не выдаст, свинья не съест, – ответил Лазорев и приказал перенести денежную казну на колокольню, а солдат своих посадил с мушкетами на трех лестницах.