Тишина

Хёг Питер

Каспер покачал головой.

Рука Максимилиана упала на бумаги.

— Тебя упрячут за решетку! Вышлют! Ты не успеешь с ней встретиться!

Он с трудом добрался до края кровати. Словно гимнаст, делающий на перекладине стойку на руках.

— Злое сердце, — проговорил он хрипло, — не очень хорошо для клоуна. Плюешь на протянутую руку. Теряешь шанс. После того, как она многие годы была вне пределов досягаемости твоего разрушительного воздействия.

Он обернулся к женщине.

— Когда он помрет — а его черед тоже придет, — по его завещанию

к гробу приделают колесики. Чтобы он сам мог покатить себя из часовни в крематорий. И чтобы ему не нужно было никого просить.

Гнев его был, как и много раз прежде, величественным. Но физической основы для него уже не осталось. Больной закашлялся — глубоко, безнадежно.

Врач дала ему откашляться, потом осторожно приподняла за плечи. Каспер положил игральную карту на край кровати.

— Если ты по-прежнему знаешь кого-нибудь, кто имеет доступ к Центральному реестру транспортных средств, — сказал он, — тогда ты мог бы найти адрес. По которому зарегистрирован этот номер.

Максимилиан лежал с закрытыми глазами. Каспер пошел к двери.

— Мы смотрели трансляцию из Монте-Карло, — сказал больной. — И вручение премии, и твое представление.

Каспер остановился. Максимилиан протянул руку назад. Взял руку женщины. Лицо его вокруг глаз стало гладким, как у испанского театрального комика.

— Мы хотели, чтобы оно длилось вечно. Все было как в детстве. Это единственное, что никогда не должно кончаться. Любовь. И великие представления.

Отец и сын посмотрели друг другу в глаза. Не осталось никаких масок. Больной смог выдержать это в течение нескольких секунд, потом отвел глаза.

Он коснулся своих волос. Они были рыжими и жесткими, словно барсучья шерсть. Он потянул за них. Это был парик. Голова под ним была лысой как арбуз.

— Не ожидал, да? Сделал его после химиотерапии. Из своих собственных волос. Снимите шляпу. Перед великим художником!

Каспер вернулся к кровати. Обхватил большой лысый череп и притянул его к себе. Он вслушался в тот трагизм, который с годами накапливается вокруг большинства людей. Звук всего того, что могло бы состояться, но так никогда и не состоялось.

Максимилиан застыл в его руках. Через мгновение он высвободился.

— Хватит, — сказал он. — Я чувствую себя Лазарем. Собаки лижут меня. Когда я снова тебя увижу? Через шесть месяцев?

Врач открыла Касперу дверь.

— Эта девочка, — донеслось с кровати, — ученица. Ты из-за нее на самом деле пришел? Разве не так?

Дверь за Каспером закрылась, врач оказалась рядом с ним.

— Я отвезу вас домой, — сказала она.

7

Самые успешные, обладающие высочайшим статусом белые клоуны, которых Касперу довелось видеть, строили свое представление на том, что партнер подыгрывал им. Талант, опирающийся лишь сам на себя, встречается чрезвычайно редко. Женщина, сидящая рядом с ним, обладала им. Она просто излучала его. Он сметал все препятствия на ее пути и открывал ей все

двери.

Ей что-то нужно было от него, она не говорила, что именно. На подземной парковке она неподвижно сидела за рулем и ждала нужных слов, но они не приходили.

Машина была длинной, словно железнодорожный вагон. Каспер обожал наблюдать за тем, как богатые находят друг друга по запаху. Ну прямо как Ромео и Джульетта. Даже в самой жаркой страсти и любви с первого взгляда где-то в правом верхнем углу всегда остается маленькая клеточка с выпиской о состоянии счета.

Он протянул ей листок девочки. Она моментально расшифровала его, не задавая лишних вопросов.

— В Дании четырнадцать больниц, включая находящиеся в ведении амтов, — сказала она. — Биспебьерг, Кёге, Гентофте, Херлев, Глоструп, Видовре, Государственная больница, Фредериксберг, Амагер, Роскиле, Хилерёд плюс некоторые отделения в Хёрсхольме, Хельсингере и Фредерикссунде. Ни одна из них не находится у воды. Это касается и частных больниц.

— А клиники?

— К северу от Копенгагена и к югу от Аведёре Хольме, всего их около сотни — медицинские центры и специализированные клиники. Сколько лет ребенку, который нарисовал это?

— Десять.

Она указала на то, что он считал пристройками.

— Это могли бы быть флигели. Дети начинают понимать перспективу примерно с восьми лет. Тогда эта постройка получается слишком большой, чтобы быть частной консультацией. Не похоже ни на одно известное мне здание.

Она завела машину.

— Сколько акушерок в Копенгагене?

— Тысячи полторы.

— Сколько из них носят имя Лоне?

— Они зарегистрированы в Обществе акушеров. Я могу узнать.

— Примерно через час?

Она кивнула.

Они повернули и поехали через озера по Готерсгаде. Он прислушивался к ней: она не понимала, куда едет. Подъехала к тротуару и остановилась, оглушенная какой-то мыслью. Сидела, сжимая руками руль. Он вышел из машины, чтобы дать ей время успокоиться. Оказалось, что они припарковались рядом с блокированным районом.

Участок был огорожен забором из водостойкой фанеры, таким, какие обычно возводят вокруг строительной площадки, забор отделял кусок проезжей части и несколько домов, выходящих на Гаммель Мёнт. В пятидесяти метрах впереди забор прерывался, там была стеклянная будка, ворота и двое служащих в комбинезонах.

Он подошел к будке, за окошком сидела женщина в форме гражданской обороны.

— Можно передать маленькую записочку одному знакомому? — спросил он. — Близкому члену семьи. Речь идет о жизни и смерти.

Она покачала головой.

— У нас тут бродят семьсот журналистов. Со всего мира.

— А позвонить?

Она покачала головой. Краем глаза он увидел верхнее имя на табличке с перечнем обществ спасателей, благотворительных организаций и подрядчиков.

— Я сын старого Ханемана, — продолжал он. — Он только что стал почетным членом Гольф-клуба в Сёллерёде. Старик всю жизнь мечтал об этом.