Титаник. Псалом в конце пути

Хансен Эрик Фоснес

Всю осень Лео дает концерты. Собака сопровождает его во всех поездках. Она лежит в артистической уборной и ждет, тяжелая, черная, безмолвная. Когда он возвращается после аплодисментов, она встает и подходит к нему. И он сразу забывает о концерте. Ему не надоедает сидеть перед собакой на корточках, смотреть на нее, ерошить ее шерсть. Он не понимает, что выражают ее прозрачные, как стекло, глаза, глупость или мудрость. Она совершенно глуха к музыке, ей не известно, кто он. Она чужая.

Но перед концертами… Лео тоже замечает, что он изменился. Перед концертами его охватывает нервозность, граничащая со страхом.

Это похоже на то, что с ним было, когда к ним приезжал маэстро. Иногда эта нервозность начиналась за несколько часов до концерта, и он погружался в черную бездну ужаса. В артистической уборной перед концертом повторялось то же, что и в тот раз. Он думал о людях, собравшихся сейчас в зале. Они пришли послушать его игру. Он ощущал их, почти что видел, как они сидят там и, покашливая, листают программки. И всякий раз при мысли об этом его начинала бить дрожь. Он должен играть для них. Они будут слушать. Заметят малейшую его ошибку, малейшую оплошность. Теперь он дает настоящие концерты, он уже не вундеркинд. Публика настроена критически. Теперь он отвечает за свою игру. Лео мысленно вспоминает программу, знакомые произведения кажутся ему коварными ловушками, ему как будто предстоит прыгать с льдины на льдину в глубоком холодном море. Там в скерцо есть одно место, в котором он не совсем уверен. И там… И там… То, что еще год назад он исполнял без всякого страха, пусть порой с отвращением, но без страха, без колебаний, теперь стало для него кошмарным сном, от которого он не мог пробудиться. Он должен выйти на эстраду и сыграть так, как от него ждут, даже те произведения, которые ему, может быть, еще не по плечу.

Перед выходом у него случались рвоты, его буквально выворачивало, во рту оставался привкус желчи. Лео склонялся над умывальником в артистической уборной, ему казалось, что все его внутренности рвутся наружу, и никто не мог помочь ему. Он требовал, чтобы все вышли из уборной — мать, отец, учителя, представитель концертного общества. Он не хотел, чтобы они видели его в таком состоянии. И без того это было унизительно. А ведь ему вот-вот предстояло выйти на сцену и всей кожей ощутить на себе тысячеглазый взгляд публики.

Даже собака не могла помочь ему в те минуты.

Только потом. Потом он всегда уходил с ней на прогулку в благодарность за то, что она ждала его.

Однажды он гулял с ней после концерта по тихим вечерним улицам провинциального города. Где же это было? Кажется, в Гиссене: было влажно, душно и пахло грибами… Он идет по улицам со своей черной собакой, он спокоен, у него легко на душе, потому что концерт прошел удачно. Он благополучно миновал все опасные места, благополучно перепрыгнул с льдины на льдину… Ведь не раз бывало, что от страха даже те произведения, где он был в себе уверен, вдруг представлялись ему опасной, почти непреодолимой преградой. Даже относительно надежные льдины вдруг начинали подозрительно качаться, и ему с большим трудом удавалось спастись. Но в тот вечер все окончилось хорошо. Ему легко, однако радости он не чувствует. Он уже забыл, как радуются. Неприятное ощущение в желудке прошло, но еще чуть-чуть побаливает под ложечкой после мучительной рвоты перед концертом.

Улицы темны, все ставни закрыты. Он идет и идет, наугад. При виде прохожих прижимается к стенам домов, прячется в тень. Город лежит на равнине, в нем трудно ориентироваться, Лео не знает, куда он зашел. Но заблудиться не может, ведь с ним собака. Она ведет его.

Он заворачивает за угол и останавливается. Перед

ним — освещенный подъезд богатого особняка. У ворот стоит ландо. Из него выходят пять человек, две женщины и трое мужчин. Они нарядно одеты, наверное, были в театре или на концерте. Да, конечно. Это они. Он видел их, они сидели в третьем ряду. Две супружеские пары и молодой человек. Они останавливаются у подъезда; дальше к своему дому одна пара, очевидно, пойдет пешком; они прощаются. Лео хочет пройти мимо, но замирает на месте. Слушает. Они беседуют. Говорят о нем.

— …Моцарт — изумительно!

— О да! И Паганини. Дивная музыка.

— Виртуоз.

Вот так. Лео снова хочет уйти, все это он уже слышал. Однако слова молодого человека заставляют его остановиться:

— Но он очень нервничал.

— Вам так показалось?

— Да, он был очень бледен. Я никогда не видел такой страшной бледности. И верхняя губа у него блестела от пота.

— Да, Жан, теперь, когда вы это сказали…

— Вы согласны? — спрашивает молодой человек. — Он был так напряжен, подавлен. Удовольствия я, честно говоря, не получил. Во всем этом было что-то неестественное, что-то…

— Но музыка была прекрасна.

— Конечно, но понимаете, все было хорошо, пока я сидел с закрытыми глазами. Когда же я увидел этого мальчика… Не знаю… Вы не находите, что это напоминало цирк? Или зверинец, где звери выставлены напоказ?..

— Это искусство, Жан. Вспомните Моцарта, его тоже выставляли напоказ. Талант необходимо показывать…

— …как дрессированную лошадь.

Лео уходит. Он идет дальше, вперед, не глядя по сторонам. Их голоса остаются позади. По лицу у него бегут слезы, он их не вытирает.

Он шел долго и в конце концов вышел на открытую площадь в центре города, перед дворцом. Там он сел на скамейку.

Лошадь. Цирковая лошадь.

Ему вдруг становится ясно, что он лошадь из отцовской конюшни, цирковая лошадь, и уже давно. Лео сидит, не думая ни о чем, собака лежит у его ног. Но одна мысль все-таки бьется у него в голове: это уже не музыка, не искусство, а дрессировка. Как может дрессированная лошадь видеть смысл в том, что она делает? Как может он найти смысл в музыке, если ее исполнение превратилось для него в цирковой номер? Дрессировка. Он смеется сквозь слезы.

Настала ночь. Он все еще сидел на скамейке перед дворцом, было немного холодно, но возвращаться в пансион не хотелось, хотелось только раствориться в этой темноте. Часы на башне пробили половину второго. Галереи и окна дворца были темные, они как будто излучали темноту. Темнота текла, сочилась сквозь них и заполняла мир. Лео ощущал свое сходство с этим дворцом, он сам был как этот дворец.

И в это время… В тишине послышалась музыка. Трубы. Горны. Тромбоны. Музыка звала, торжествовала, плакали скрипки, и, не умолкая, били барабаны. Они грохотали, как копыта коней.

Лео выпрямился. Вот! Наконец-то! Он уже давно не мог сочинять, был словно заперт на ключ, все его попытки оканчивались ничем. Для любого творца самое страшное, когда он не в состоянии творить. Бее художники раньше или позже проходят через этот бессмысленный летаргический кошмар. Но сейчас музыка вновь завладела им, настоящая музыка. Он шарит в карманах сюртука и жилета. Нигде ни клочка бумаги. Ни огрызка карандаша. А музыка звучит все отчетливей, все громче. Лео вскакивает. Где он? В пансионе у него своя комната, там есть и бумага, и чернила…