Тьма Египетская

Крестовский Всеволод Владимирович

«А затем эта умилительно трогательная любовь Его к детям, которых Он велел всегда свободно допускать к Себе, «ибо таковых есть царство Божие», и заповедал любить их, потому что кто примет единого от малых сих, тот Его самого примет, и горе тому человеку, так что лучше бы ему и не родиться, если кто развратит хоть одного из них!

«Берегитесь закваски фарисейской, которая есть лицемерие», — вот о чем предостерегал Христос учеников. А разве эта закваска не сильна и до нашего времени? Весь наш кагал и все его действия и постановления, — разве это не те же «бремена неудобоносимые», налагаемые на людей и ныне, как тогда?.. Но в этом отношении в особенности поразило меня то место у Луки, где Иисус говорит: «Остерегайтесь книжников, которые любят ходить в длинных одеждах и любят приветствия в народных собраниях, председания в синагогах и предвозлежания на пиршествах, которые поядают домы вдов и лицемерно долго молятся». — Да разве это не те же Иссахар Беры, Борухи Натансоны и тысячи им подобных?!. И разве не те же Иссахары и Борухи осуждали Иисуса за то, что исцеляет в субботу? И разве вопросы о том, позволительно ли врачевать в субботу и им подобные не составляют для этих людей и до сих пор высший предмет неразрешимых словопрений?.. «Поядают домы вдов», — Боже мой, да ведь это оно, оно самое и есть воочию, все то же «святое» погребальное братство, наше «Хевро», доводящее до нищеты осиротелые семьи и тяжкую руку которого мы сами на себе испытали! Значит, оно и тогда уже не только было, но и отличалось такими же точно деяниями, если Христос находил нужным обличать его. Как все это старо, однако, и вместе с тем, как живуче в своей закоснелой неподвижности!. И больно становится, когда подумаешь, что это несчастное еврейство до сих пор пребывает еще во «бременах неудобоносимых». в рабстве у своих «книжников и фарисеев», тогда как истина тут же, рядом, и стоит лишь в нее вглядеться, чтобы узнать и понять ее — «и познаете

истину, и истина сделает вас свободными».

«Да, это так! И я, еврейка, я верую вместе со Христом, когда Он говорит, «настанет время, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет себе», ибо «Бог есть дух и поклоняющиеся ему должны поклоняться в духе и истине». И Он обещает послать верующим «Духа истины», «Утешителя», да пребудет с ними вовек. Каким умилением после этого повеяли на мою душу слова: «Я свет, пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме, и если кто услышит слова Мои и не поверит, Я не сужу его, ибо Я пришел не судить мир, но спасти мир». В чем же спасение? В чем эта «заповедь новая», завещанная человечеству? — «Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя». И это все, — все, что нужно. Как просто, но и как необъятно велико в то же время! — «Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам». — «мир оставляю вам, мир Мой даю вам, да не смущается сердце ваше и да не устрашается». — «Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире будете иметь-скорбь, но мужайтесь: Я победил мир».

«Да, религия мира, любви и духа истины, конечно одна, только и может быть настоящею религией и должна рано или поздно стать религией мировой, всечеловеческой, потому что выше этого ничего не сказало человечество. Да, Он победил его».

XX. НОВЫЕ НАСЛОЕНИЯ

(Из «Дневника» Тамары)

«…С какой-то нервной нетерпеливостью и лихорадочной поспешностью захотелось мне после Евангелия как можно скорей, скорей и больше познакомиться со всем, что есть еще в Новом Завете, и я схватилась за апостола Павла. Но этот великий мыслитель оказался слишком глубок для меня: к сожалению, я далеко не все в нем поняла; хотя то, что было мною понято, еще более расширило мой новый кругозор. У него нашла я несколько ответов как раз на те самые вопросы и сомнения, которые возникли во мне после Евангелия. — «Неужели Бог есть Бог иудеев только, а не и язычников? — Конечно, и язычников, потому что один Бог, и что в церкви Христовой нет ни иудеев, ни эллинов, ни рабов, ни свободных, а есть одни верующие, братия по вере во Христа, ибо все они одним Духом крестились и в одно тело, и все напоены одним Духом». Далее, мне пришла мысль, что, освоясь с Евангелием, я уже тем самым перестала быть доброю иудеянкой, что я как бы отреклась от своего закона, — и он мне ответил на это: «Ныне, умерши для закона, которым были связаны, мы освободились от него, чтобы нам служить Богу в обновлении духа, а не по ветхой букве». — После этого подумалось мне: хорошо, но можно ли служить в обновлении духа, не принимая формальным образом христианства? и в чем тогда будет заключаться такое служение; — Он ответил: «Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви: ибо любящий другого исполнил закон. Ибо заповеди: не убивай, не укради, не лжесвидетельствуй, не пожелай чужого и все другие заключаются в сем слове: люби ближнего твоего, как самого себя. Любовь не делает ближнему зла, итак, любовь есть исполнение закона». А затем, какое глубокое определение смысла и сущности этой великой христианской любви! — «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, — нет мне в том никакой пользы. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а радуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится… Теперь же пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

* * *

«…Несколько дней ходила я под обаянием прочитанного, пока-то наконец все эти внезапно поднятые во мне мысли и впечатления не улеглись мало-помалу в душе и не усвоились ею как нечто вполне сознательное, продуманное и переработанное внутри самой себя. Даже родные заметили, что я за эти дни как-то странно изменилась, стала сосредоточеннее, задумчивее; на вопросы, обращаемые ко мне, иногда вовсе не отвечала, потому что не слыхала, о чем меня спрашивают и что говорят мне, или же отвечала невпопад, так что бабушка спросила наконец меня, что со мной, что это за странная рассеянность у меня? Уж не больна ли я чем? Не огорчена ли? Не влюблена ли, чего доброго?.. Увы! со всем своим участием ко мне, она была слишком далека от истинной причины моего нравственного состояния, и не мне, конечно, было объяснять ей, в чем тут дело. Насколько могла, я старалась успокоить ее, уверяя, что ничего особенного со мной не случилось и что всем я совершенно довольна, а если кажусь рассеянной, то это потому, что хочу писать один роман и обдумываю его сюжет. Что делать! — пришлось солгать на самое себя, но она по крайней мере успокоилась, добродушно посмеявшись над моею «ребяческою затеей».

«Теперь я могу более спокойно, а потому и с большим анализом проверить собственное свое отношение к прочитанному. Евангелие пленило меня не столько мистическою (к которой я и не подготовлена), сколько гуманною своею стороной, т. е. именно тем, чего так мало в нашем слишком исключительном, слишком еврейском законе, который гуманен только для еврея. Для настоящего уразумения первой стороны, я чувствую, что я далеко еще не созрела, не прониклась духовностью этого учения, да и не могу сделать этого сама, без помощи надежного руководителя. И кроме того, мы, евреи, вообще мало склонны к отвлеченному, — такова уж наша натура, — и самая религия наша более заботится о земном, чем о загробном мире. Но эта мировая широта христианского учения, это представление о Боге, как и всеблагом Отце и бесконечном Источнике любви и милосердия ко всему сущему без различия племен, пород, состояний и т. п., эта всеобъемлющая любовь, этот призыв ко всему человечеству во имя высшей истины, правды, любви, братства и всепрощения, — словом, эти, если можно так выразиться, земные задачи и земные идеалы христианства, — вот что главнейшим образом перевернуло меня нравственно. Тогда пришла мне охота перечитать еще раз нашу Библейскую историю, которою — надо сознаться — вообще, мы, еврейки, занимаемся или очень мало, или совсем не занимаемся, хотя она и существует в переводе на наш современный язык. В этом отношении все мы более близки к евангельской Марфе, чем к Марии, и о библейском прошлом своего народа если и знаем что, то большею частью с наслуху, от наших отцов, мужей и братьев, из их разговоров между собою, или из того, что уловим, через пятое в десятое слово, из-за своих решеток, во время чтения в синагогах. Еврейская женщина, можно сказать, живет вне религиозных знаний, а потому и вне религиозного развития. Для нее обязательны только три известные мицвот и молитвы, изложенные в Техинот [180] .. Большего с нее не требуется, и я сама выросла и воспиталась на том же. О чем говорили мне в детстве? О Боге-создателе мира, Отце всего сущего? — Нет. О нашей священной истории, о ее великих уроках? — Никогда. О законах нашей религии, о нравственных началах жизни, о совести, истине, справедливости? — Нимало. И моя первая нянька-еврейка, и моя добрая бабушка пичкали мою голову сказками о реке Самбатьене, неведомо где находящейся, но о которой, тем не менее, известно, что вода ее шесть дней в неделю изрыгает пламя и камни, а по субботам утихает, — шабашует, значит. Говорили мне, что за этою рекою Самбатьеном существует некое еврейское царство, жители которого ростом не более детей, но зато все красивые, сильные и воинственные, и что здешние евреи, будучи пока грешными, не могут еще с ними соединиться; но зато когда придет наконец Мессия и все народы станут нашими вассалами, и нам же будет принадлежать всемирное богатство, в которое вольются все без исключения богатства и сокровища всех стран и народов, — тогда и мы соединимся с нашими братьями-лиллипутами. Но перед этим будет-де страшная война: все нации соединятся, чтобы сражаться с евреями, а евреи все же останутся победителями. Воюющие сойдутся у широкого Самбатьена, чрез который им необходимо будет переходить, и на этой страшной реке будут два моста, — один бумажный, другой чугунный. Все народы пойдут по чугунному мосту и провалятся, а Израиль благополучно переберется по мосту бумажному, потому что под ним, вместо свай, будут стоять ангелы, и тогда наш народ торжествуя вступит в рай, где всех благочестивых евреев ожидают рыба Левиафан-левиосон [181] , дикий буйвол и старое кашерное вино, сохраняющееся для нас еще от создания мира. Что касается собственно Иеговы, то о Нем говорили мне только или стращая, что Он меня убьет, или же о том, как Он проводит на небе свой день, разделяющийся на двенадцать часов, — и я строго помнила, что первые три часа дня Иегова, надев на себя тфилин и талес [182] , читает Тору, вторые три часа судит весь мир и, увидев, что все достойны проклятия, встает с престола справедливости и садится на престол милосердия; третьи три часа занимается попечением об Израиле и всех тварях, а четвертую часть дня отдает собственному развлечению и играет с левиосон-левиафаном [183] . Кроме того, из тех же рассказов мне было известно, что Господь на небе каждый день режет и буйвола, и Левиафана, и отбирает лучшие куски для нынешних обитателей рая, а на следующее утро и буйвол, и Левиафан уже опять живы и здоровы, дабы снова покорно подвергнуться той же операции, при которой Иегова самолично исполняет обязанности шохета, менагра и маргиша [184] .

180

Три обязательные заповеди (мицвот), существуюие для еврейских женщин, состоят из нида, хала и гадлокат-ганер. Первая — это строгое соблюдение правил относительно очищения в живой воде (миква), вторая — бросать в огонь кусочек теста, приготовленного для субботних хлебов, в воспоминание дани, которая во времена существования храма иерусалимского приносилась первосвященнику, и третья — зажигать свечи в пятницу вечером и при вступлении праздников, с произнесением извечной молитвы, благословляющей грядущий день отдохновения. Этот обряд «осенения огня» на современном жаргоне называется лихт-беншен. Техинот — сборник молитв, составленных исключительно для женщин.

181

Левиосон — значит-обетованный. Талмуд с подробностями рисует картины, как, с пришествием Мессии, евреи будут кушать Левиафана.

182

Тфилин или тефилин — хранилище, т. е. кубические кожаные коробочки, хранящие в себе четыре главы из Пятикнижия (Тора), написанные на пергаменте. Эти знаки каждый совершеннолетний еврей (имеющий более тридцати лет от роду) обязан прикреплять один ко лбу, а другой к правой руке, выше локтя, во время утренней молитвы, за исключением субботних и праздничных дней. Талес или талет — облачение или мантия, которою женатые и вообще взрослые евреи накрываются во время утреннего богомоления. В первый раз надевает еврей талес во время своего венчания и в эту же мантию облачают его труп при погребении.

183

Рабби Иегуда, Иойвумес, стр. 24.

184

Шохет — особый еврейский резник, специалыю изучивший все талмудические постановления о резании скота и птицы, менагр или менакер — специалист, занимаюищйся, также на основании талмудических правил, очищением мяса от жил, не дозволенных в пищу евреям. Маргиш — ученый испытатель шлифовки ножей, приготовленных для резания скота и птицы на кашер. Маргиш отыскивает зазубрины на ноже, проводя ногтем указательного пальца по острию и ощущая, при известной опытности, мельчайшую зазубринку, и если таковая окажется до резки, то шохет обязан продолжать шлифовку лезвия, до полного изглажения, потому что если бы скотина оказалась зарезанною ножом, на котором была хотя бы самая микроскопическая зазубрина, то мясо уже становится треф, т. е. негодным в пищу евреям. В Талмуде очень строго и подробно изложены правила, по которым мясо может считаться кашерным или трефным, и благодаря этим правилам еврейское население вполне гарантировано от употребления в пищу больной скотины и птицы; но дабы последнее не пропадало даром, закон разрешает продавать его иноверцам, и делается это на основании Второзакония (гл. XIV, ст.21), где сказано «не ешьте никакой падали; отдайте ее на съедение чужестранцу, живущему посреди вас, пусть он ест, или же продайте ее ленахри (иноверцу), ибо вы народ святой у Бога вашего». А так как у нас, в России, в черте еврейской оседлости, мясные лавки держат почти исключительно евреи, то местные христиане обречены ими есть больное, иногда даже зараженное мясо.

Вот и все, чем ограничивалось в детстве мое понятие о Боге. Но не более расширилось оно и в дни отрочества, в дни моего учения, которое заключалось в выучке наизусть, по Техинот, некоторых, обязательных для еврейки, молитв, так что в религиозном отношении, собственно говоря, я росла как былина в поле. И вот, теперь, после Евангелия, впервые в жизни сознательно принялась я за Библейскую историю народа нашего и, чтобы не возбудить дома лишних вопросов, — зачем и с какою целью вздумалось мне заниматься таким серьезным делом, — стала читать ее в русском издании, которое нашлось у Маруси.

«И что же я вычитала?! К сожалению, много и много такого, что не раз до глубины возмущало и переворачивало всю мою душу!..

«Прежде всего, во многих местах этой священной для нас истории народа нашего поражали меня характернейшие черты современного нам еврейства, во всей их — надо сознаться — непривлекательности. А непривлекательных черт — увы! — у нас много, и этого не скроешь, да и кто же их не анает! Я даже неверно употребила здесь слово «еврейства» — точнее следовало бы сказать: черты жидовства [185] .

185

Здесь несколько страниц не могут быть напечатаны по независящим от автора причинам.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Сколько низостей, хитрости, обмана, предательства, вероломства — и все это ради своекорыстных, необыкновенно практических целей! Сколько эпизодов, полных насилия, жестокости, грабежа и крови, крови и крови… Самая Пасха наша, этот праздник праздников еврейских, есть праздник крови, в память не одного лишь исхода из Египта, но и избиения первенцев земли Египетской [186] . Таков-то весь исторический период вождей и судий израильских, который можно назвать периодом захвата чужих земель и городов, коих Израиль не строил, домов, которых не наполнял, колодцев, которых не вырывал, и садов, которых не насаждал, дабы «все поядать вокруг себя, как вол, траву поядающий» [187] . Затем, период царей израильских и иудейских — это специально период крамолы, являющий ряд незаконных захватов власти, ряд придворных заговоров, народных бунтов и войн против своих же царей, и наконец, ряд цареубииств, соединенных с огульным избиением всего царского «дома» или рода и всех друзей их, причем главный заговорщик садился на престол и сам, в свою очередь, бывал предательски умерщвляем..

186

Исход, гл. 12, ст. 5 — 14.

187

Числа, гл. 22, ст. 4.

При этом поведение самих царей было одно хуже другого: чудовищный разврат, жестокосердая тирания, кровавые междоусобицы и удивительная легкость впадения в идолопоклонство являются самыми характеристическими чертами этого периода, где решительно не знаешь, кто хуже: правители или управляемые? — Оба хуже, как говорится. Народ вечно в каком-то лихорадочном беспокойстве, вечно среди самой тревожной деятельности и подвижности, — нигде ни в чем никакой устойчивости, ни спокойствия, ни порядка общественного и государственного.

Этот народ как бы сам бежал от своего благополучия и мирной жизни к беспрестанным заговорам, бунтам и самоистреблению. Один только Давид и, отчасти, Соломон являются счастливыми исключениями, светлыми точками на мрачно-кровавом фоне этого несчастного и позорного периода, да и в этих-то двух обликах, лучших во Израиле, поражает та легкость, с которою оба впадали в нравственные пороки и обагряли руки свои убийством. Под конец почти каждого правления народ падал в нравственном отношении и совращался в идолопоклонство. Эти совращения являются как бы хроническим недугом народа еврейского, начиная еще с баснословного допотопного периода «исполинов» книги Бытия и продолжая Содомом и Гоморрой, идолами Лавана, культом тельца златого, несколько раз восстановляемым, затем культом Ваал-Фегора, Молоха, Астарты, Хамоса и т. д., и т. д., до самого периода распадения еврейского государства, с которого уже начинается тысячелетняя агония народа. Тщетны были все увещания, все громы и проклятия пророков. И в то же время, при каждом временном бедствии, при малейшей неудаче, постигавшей этот народ, какой ропот подымался в нем, какие вопли издавал он, какое малодушное отчаяние овладевало им и, вместе с тем, какая мстительная злоба! — «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень, дщерь Вавилонская!» — И замечательно, что всегда, всегда вопия против гонений и несчастий, народ наш никогда не сознавался чистосердечно, что сам же он, собственными своими поступками, навлекал их на свою голову. Всегда и во всем виноваты другие, но не он сам. Я с едкою горечью в сердце пишу все это, потому что я все же еврейка, кость от кости и плоть от плоти моих отцов и — к счастью или несчастью, — не знаю, лишь теперь только сознательно познакомилась со всеми этими истинами и научилась размышлять над ними. Читая историю нашу, до вавилонского плена, я вижу один только дух несокрушимой гордыни, побуждающей Израиль считать себя, без всяких заслуг, патрицием мира, «избранным народом», а в то же время нравственное и религиозное шатание и бесконечную братоубийственную войну между царствами Израильским и Иудейским.