Тьма сгущается
Шрифт:
– Памятник лжи, памятник злобе, памятник унижению! – вскричал толстяк бригадир. – Он не должен стоять. И теперь, когда победа за нами, он стоять не будет. Через два дня мои ребята, – он указал на чародеев, – заложат ядра у основания и повалят его, точно гнилой тополь.
– Вы не можете! – повторила маркиза.
Бригадир рассмеялся ей в лицо. Краста уже собралась дать ему пощечину, когда вспомнила, что случилось, когда у нее хватило дерзости ударить Лурканио. А этот рыжик превосходил в чине ее любовника. Развернувшись на каблуке, маркиза бросилась прочь.
– Сделайте что сможете, госпожа! – крикнул ей вслед тонколицый валмиерец и тут же вскрикнул от боли – альгарвейский солдат вновь сбил его с ног.
Карета поджидала Красту в переулке. Кучер, завидев хозяйку, поспешно заткнул пробкой флягу и спрятал ее в карман. Но маркиза ничего не заметила.
– Вези меня домой, – приказала она. – Немедля, понял?
– Слушаюсь, госпожа, – ответил кучер и благоразумно умолк.
Особняк Красты стоял на окраине Приекуле – когда поместье было строилось, четыре столетия тому назад, оно располагалось в пригороде. Сейчас в западном крыле особняка размещалась оккупационная администрация покоренной валмиерской столицы. В распоряжении Красты оставалось все прочее. Строго говоря, часть дома принадлежала Скарню, но брат ее не вернулся с войны. Порою Краста по нему скучала.
Сейчас она, однако, не вспомнила о брате. Она промчалась через ставшие кабинетами и приемными салоны и гостиные, не замечая наполнявших дом альгарвейских писарей. Только у дверей кабинета Лурканио она замедлила шаг. Чтобы попасть к полковнику, ей пришлось нарычать на капитана Моско – она и нарычала.
Лурканио оторвал взгляд от бумаг – порой он больше напоминал Красте письмоводителя, нежели полковника, – и улыбнулся ей. Морщинки на его лице составили иной узор, но не исчезли; он был ненамного моложе пузатого бригадира в парке.
– Добрый день, моя дорогая, – промолвил он на безупречном валмиерском. – Что случилось? По вашему лицу вижу, что нечто серьезное.
– Я хочу, – без обиняков заявила Краста, – чтобы ты запретил им рушить Колонну побед.
– Я-то гадал, когда вы узнаете. – Лурканио по-альгарвейски многозначительно повел плечами. – Ничего не могу с этим поделать. И, – в голосе его зазвучали металлические нотки, – не стал бы делать, даже если б мог. Эта колонна оскорбляет честь Альгарве.
– А как же честь Валмиеры? – осведомилась маркиза.
– Какая честь? – переспросил Лурканио. – Если бы Валмиера обладала честью, вы сдержали бы натиск альгарвейской армии. То, что мы ведем беседу в сердце покоренной державы, то, что вы привечаете меня на своем ложе, а не моя супруга – валмиерского завоевателя, доказывает, у кого из нас больше чести. А теперь, прошу, позвольте мне вернуться к работе. У меня очень много дел и слишком мало времени. Закройте за собой дверь.
Краста в бешенстве захлопнула за собой дверь с такой силой, что вздрогнул особняк. Неспособная выместить свой гнев на Лурканио иным способом, она закатила скандал прислуге. Не помогло. Два дня спустя Колонна каунианских побед рухнула. Услыхав грохот рвущихся ядер и гром расколотого камня, маркиза принялась ругаться так, что позавидовал бы биндюжник.
Когда Лурканио тем вечером попытался навестить ее на ложе, его встретила запертая дверь. Краста продолжала запирать спальню целую неделю, но в конце концов смягчилась: отчасти потому, что заскучала по радостям плоти, но больше потому, что опасалась оттолкнуть от себя Лурканио и бросить его в чужие объятья. Ей не хотелось оставаться без защитника-альгарвейца. Такая уж жизнь пошла в Приекуле. Что это говорило о ее собственной чести – маркиза не задумывалась.
Гаривальд уже крепко нагрузился, когда в дверь заколотили.
– Ну что такое? – раздраженно рявкнул он.
Как большинство жителей Зоссена, крестьянин сумел утаить от альгарвейского гарнизона достаточно самогону, чтобы продержаться до весны. Чем еще можно заняться зимой, как не пить?
Дверь содрогнулась вновь.
– Открывать или мы ломить! – заорал альгарвеец.
– Аннора, открой, – буркнул Гаривальд.
Он сидел ближе к дверям, чем жена, но та была немного трезвей. Сам крестьянин не был уверен, что сможет подняться на ноги. Аннора кисло глянула на него, но засов подняла. Поразмыслив, Гаривальд все же встал, пошатываясь, за ее спиной – мало ли что этим альгарвейцам в голову придет?
Стоявшие на пороге рыжики замерзли до синевы; тонкие их плащики не годились для зимних холодов.
– Вы, – бросил один из них сердито, – идти на плошадь.
– С какого шута? – поинтересовался Гаривальд и только тут заметил, что оба не только вооружены, – это вообще были парни не из зоссенского гарнизона. Крестьянина затрясло – и не от холода. Это были настоящие фронтовики, злые, как вепри. Он тут же пожалел, что огрызнулся.
Тот, что заговорил, ткнул жезлом Гаривальду в лицо:
– С той шута, что я сказал!
– Ладно-ладно, – поспешно промычал Гаривальд, склонив голову, точно перед ункерлантским инспектором, и, чтобы скрыть страх, прикрикнул на Аннору: – Пошевеливайся, ты! Что встала? Тулупы тащи!
Аннора спорить не осмелилась. Оба накинули теплые овчинные тулупы; Гаривальд понадеялся, что альгарвейцам не придет в голову раздеть их.
– Сиривальд, присмотри за сестрой! – наказала Аннора.
Мальчик закивал, от испуга выпучив глаза. Только безмятежно игравшая на грязном полу Лейба не поняла, что происходит нечто неладное.
Когда Гаривальд с Аннорой вышли на деревенскую площадь, та уже начала заполняться. Под прицелом еще нескольких альгарвейских солдат трое или четверо крестьян пытались установить посреди площади какую-то деревянную раму. Гаривальд не сразу понял, что это такое… Виселица. Его снова передернуло от ужаса.
Обок виселицы стояли двое незнакомых ункерлантцев со связанными за спиной руками. Оба были небриты, измождены и, кажется, избиты – у одного лицо было в запекшейся крови, у другого заплыл глаз. Их тоже держали на мушке солдаты.