Тьма сгущается
Шрифт:
– Я враг державы? – воскликнула она. – Я?!! Да кто, по их мнению, разгромил фортвежскую армию? Сколько мне помнится, то были альгарвейцы, а не кауниане!
– Многие фортвежцы рады будут забыть об этом, – мрачно предрек Эалстан. – Мой двоюродный брат, Сидрок, уже забыл, по-моему, да и дядя Хенгист тоже. Кауниан всегда удобно было винить во всем.
– Еще бы, – отозвалась Ванаи, не пытаясь скрыть горечи. – На каждого из нас приходится по десять фортвежцев. Одного этого хватит, чтобы обвинить нас во всех смертных грехах.
– Верно. Хотя не все мы, – нет, Эалстан не забыл, что он тоже фортвежец, – относимся так к каунианам.
Помедлив, Ванаи кивнула. Она знала, как относится к ней Эалстан, и, судя по его рассказам, его отец и брат тоже никогда не причинили бы вреда каунианам, даже не питая любви к одной из них. Но и эта мысль, следуя своей становой жиле, вызывала у Ванаи ужас.
– А что альгарвейцы сделают с теми, кто помогает каунианам прятаться в городе?
Эалстан помрачнел – должно быть, надеялся, что девушке не придет в голову задать этот вопрос. Зря надеялся, конечно: указ оккупационного правительства попадет и во все газеты.
– За укрывательство беженцев – так они это называют – полагается кара, – неохотно ответил он. – Какая – в объявлении не сказано.
– Какую альгарвейцы назначат, такая и будет, – заключила Ванаи, и юноше оставалось только кивнул. Девушка ткнула пальцем ему в грудь, точно это он расклеивал злосчастные плакаты: – Вот теперь тебе из-за меня грозит опасность.
Это было еще страшней, чем самой прятаться от жандармов.
Эалстан пожал плечами.
– Никто не знает, что ты здесь. Я не уверен даже, что домовладелец знает, и это хорошо – хозяева меблирашек все как один жадные, подлые сукины дети. Родную мать удавят, лишь бы грошик в кошеле зазвенел.
Ванаи сказала бы «в кармане», но на фортвежских длиннополых кафтанах карманов не было. А еще ей было очень интересно: откуда Эалстан набрался знаний о привычках домовладельцев, если сам всю жизнь провел в отцовском доме, покуда не бежал оттуда после драки с двоюродным братом. Девушка уже хотела посмеяться над ним, когда вспомнила, что юноша – сын счетовода и сам счетовод. О хозяевах меблированных комнат и их обычаях он знал куда больше, чем можно предположить.
– Не знаю только, – продолжал он, – сможем ли мы теперь выйти из дому вместе, на концерт Этельхельма или куда-нибудь еще.
«Не знаю» в данном случае означало «прекрасно понимаю, что не сможем». Это Ванаи понимала и все равно благодарна была Эалстану за то, в какие слова он облек неприглядную истину. Так у нее сохранялась надежда – единственное, что оставалось. Ванаи окинула взглядом неровно наложенную, грязную штукатурку, но видела вместо нее стальные прутья клетки в зверинце.
– Придется тебе принести мне еще книг, – сказала она. – И побольше.
Во всяком случае, за одно она могла помянуть Бривибаса добрым словом: пока взгляд ее скользил по печатным строкам, девушка забывала обо всем на свете. То было могучее волшебство – особенно когда пытаешься забыть, что сидишь в клетке.
– Принесу, – пообещал Эалстан. – Я уже думал об этом. Побегаю по лавкам букинистов – там можно раздобыть больше чтива за те же деньги.
Ванаи кивнула и вновь оглядела квартирку. Да, все равно что тюремная камера – даже на улицу теперь страшно будет выглянуть, чтобы никто не заметил ненароком светлые волосы в окне.
– Принеси мне еще поваренных книг, – попросила она. – Раз уж мне придется торчать в четырех стенах целыми днями, так хоть за плитой скоротаю время. – Она ткнула палцьем в живот Эалстану: – Растолстеешь у меня!
– Я бы попробовал, но откормить меня на нынешних пайках будет непросто.
В воздухе повисло несказанное: «Если Альгарве победит, все наши усилия будут напрасны». После победы у солдат Мезенцио уже отпадет нужда в кровавых жертвах, но привычка убивать кауниан – она никуда не денется. А как показывала история древнего племени в Фортвеге, приобрести эту привычку куда проще, чем избавиться от нее.
А скоротать время в клетке можно было не только за чтением и стряпней. Ванаи подошла к Эалстану и обняла его за плечи.
– Пойдем, – шепнула она, пытаясь вернуть возбуждение, охватившее любовников перед тем, как альгарвейцы принялись расклеивать свои проклятые плакаты. – Пойдем в спальню…
Тразоне шагал по развороченным улочкам Аспанга, с удовлетворением отмечая следы разрушений. Ункерлантцы сделали все, что было в их силах, чтобы вышвырнуть здоровяка и его боевых товарищей из города, но не преуспели. Знамя Альгарве – зеленое, белое, и алое – до сих пор реяло над вбитым в землю Аспангом.
А чуть ниже колыхалось на ветру другое знамя, зеленое с золотом – знамя воскрешенного королевства Грельц. Всякий раз при виде грельцкого флага в груди Тразоне клокотал хохот. Солдат отлично понимал, что королевство это липовое – это было понятно каждому защитнику Аспанга. И если об этом не догадываются сами грельцеры, они еще глупей, чем думалось Тразоне.
Здоровяк фыркнул. По его мнению, жители Грельца ничем не отличались от вонючих ункеров. Только и ждут, чтобы нож в спину всадить. Он даже оглядывался каждые пару шагов. Хотя город и полон альгарвейских солдат, а шлюхиным детям все равно доверять нельзя.
Тразоне вышел на базарную площадь, пострадавшую не меньше жилых кварталов Аспанга. И все же городские торговцы и крестьяне из близлежащих сел привозили на рынок свой товар – иначе им пришлось бы голодать. Без сомнения, многие из них докладывали об увиденном в городе ункерлантским партизанам, не перестававшим нападать на альгарвейские тылы.
– Колбас! – крикнула Тразоне какая-то баба, размахивая серо-бурыми кольцами. – Хороши колбас!
Солдат готов был прозакладывать последний медяк, что до войны баба ни слова не знала по-альгарвейски.