Тьма сгущается
Шрифт:
– Да, отец, – промолвил солдат и повернулся к Баттьяню: – Мир больше, чем я мог вообразить, и страшней. Но звезды… звезды светят всему миру, дедушка. В этом я уверен.
– Хорошо сказано! – громыхнул отец, и все закивали. – Очень скоро мы победим в этой войне, и все будет прекрасно.
Все вновь умолкли.
– Конечно, победим, – отозвался Иштван. После чего напился в стельку – родные твердили, что именно так пьют настоящие герои.
Весна в Елгаве приносила с собою обещание лета – не угрозу лета, как это было в пустынной Зувейзе, но определенную убежденность в том, что будет еще жарче. Талсу радовался ясному небу и долгим дням. Некоторые из альгарвейских оккупантов – тоже: климат северного Альгарве мало отличался от елгаванского.
Большинство же рыжеволосых захватчиков потело, кипело и ругалось тем сильней, чем дальше отступала зима. Сердце альгарвейской державы лежало среди вечно промозглых и холодных лесов дальнего юга. Как может кому-то в голову прийти селиться в таких местах – Талсу не мог взять в толк, но многие солдаты Мезенцио тосковали по ледяным дождям. И всякий раз, когда они заходили в мастерскую, чтобы заказать Траку новые мундиры и юбки, юноше приходилось выслушивать их ворчание.
– Если им не нравится наша погода, пускай возвращаются по домам, – заметил как-то за ужином отец и выплюнул косточку от оливки.
Талсу замер, не донеся до рта ложку перловой каши с тертым сыром.
– Здесь им не очень по душе, отец, но уж как им в Ункерланте не нравится!
Он язвительно хмыкнул.
– В Ункерланте мне бы тоже не понравилось, – заметила Аушра, вздрогнув. – Там, должно быть, еще снега лежат, а у нас в Скрунде снега годами не видят.
– Есть разница, – напомнил Талсу. – Если в Ункерлант попадешь ты, солдаты конунга Свеммеля не станут в тебя палить.
– Давайте не будем про Ункерлант, – промолвила мать строже обычного. – В наше время кауниане по доброй воле в Ункерлант не попадают. И не возвращаются.
– Ну, Лайцина, опять ты о грустном, – произнес Траку. – Никто же в точности не знает, много ли правды в тех слухах.
Слова его прозвучали неубедительно, словно старый портной сам не очень им верил.
– Газеты твердят, что все это ложь, – заметил Талсу, – но то, что в последнее время пишут в газетах, – вранье, потому что рыжики не позволяют говорить правду. Если лжец называет что-то враньем, может, на самом деле это правда?
– Ну, в газетах пишут, что весь народ обожает короля Майнардо, а это уж точно неправда, – отозвалась Аушра. – Прочтешь такое – и больше ни единому печатному слову не поверишь. – Она поднялась из-за стола. – Я пойду, можно?
– Можно, – разрешила Лайцина. – А доедать не будешь? – Она указала на полупустую тарелку дочери.
– Нет, я сыта, – ответила Аушра. – Поставь лучше в упокойник, я завтра за обедом дожую.
– Я уберу, – вызвался Талсу, тоже вставая.
Тарелка юноши была вылизана дочиста; остались только косточки от маслин да сырная корочка. Он и за Аушрой мог бы кашу доесть, но это было бы, пожалуй, лишнее.
– Спасибо, – ответила Лайцина и, обращаясь к мужу, добавила вполголоса: – А он очень вырос.
– Это все армия, – так же негромко отозвался отец.
Елгаванской армии Траку доверял куда больше, чем сын, – без сомнения, потому, что никогда не служил. Талсу же был убежден, что и без сержантской ругани научился бы убирать за собой. Подхватив тарелку Аушры, он направился на кухню, где у двери в кладовку стоял ящик-упокойник.
Чары, наложенные на ящик, в эпоху Каунианской империи считались боевыми. Имперская армия с большим успехом применяла против врагов цепенящее заклятие, пока те не изобрели защитные меры. Затем на протяжении тысячи лет чары оставались лишь курьезом для волшебников… пока, с наступлением эры систематической магии, не обнаружилось, что действуют они, катастрофически замедляя жизненные процессы. После этого заклятие начали применять вновь – не только для сохранения продуктов, но и в медицине.
Как только Талсу отодвинул засов и снял с упокойника крышку, чары перестали действовать. Продукты, которые мать сложила внутрь, начали портиться с обычной скоростью. Юноша поставил полупустую миску с перловкой поверх связки сосисок и положил крышку на место, отчего заклятие вновь заработало. Талсу уже прилаживал защелку на место, когда услышал голос Лайцины:
– Не забудь плотно закрыть ящик!
– Да, мама, – покорно отозвался Талсу.
Лайцина могла сколько угодно твердить, что сын вырос, но все равно не верила в это. И, наверное, не поверит.
Потом отец с сыном стали играть в нарды. Три партии выиграл Талсу, две – Траку. Наконец оба начали зевать.
– А до службы в армии короля Доналиту ты играл хуже, – заметил портной, убирая в шкаф доску, шашки и кости.
– Не знаю, отчего бы, – ответил Талсу. – Едва ли я в армии сыграл больше одной-двух партий. Обычно, когда деньги начинали карман жечь, мы просто кости гоняли.
На следующее утро, когда Талсу закончил раскраивать тонкий холст для альгарвейского летнего мундира, мать сунула ему несколько монет.
– Сбегай к бакалейщику, – попросила она. – Принеси яблок с полдюжины. Буду пирожки печь.
– Конечно, мама! – отозвался Талсу и поспешно отложил ножницы.
Лайцина улыбнулась.
– Только не болтай там с Гайлисой весь день.
– Кто? Я? – возмутился Талсу.
Мать только улыбнулась. В чем-то она готова была считать сына взрослым.
Насвистывая, юноша побежал в бакалейную лавку.
За прилавком стояла Гайлиса. Когда Талсу вошел, она художественно раскладывала луковицы в коробе.
– Привет! – воскликнула она. – Чего ты хочешь?
– У тебя это не продается, – ухмыльнулся он, и девушка сморщила носик. – Но матушка меня послала за яблоками.
– Яблоки есть, – ответила Гайлиса, похлопав по боку плетеную корзину. – Но если погрызть – не советую: мягкие очень. Зима слишком теплая выдалась, не налились.
– Нет, нам на пирожки.
– На пирожки – в самый раз. – Гайлиса шагнула к корзине. Юноша не сводил глаз с обтянутых штанами бедер. – Сколько тебе?