Тьма сгущается
Шрифт:
– И кого же из местной аристократии Мезенцио выдвинул на роль короля? – с усилием выдавил Ратарь.
– Герцога Раньеро, имеющего несчастье быть племянником королишки, – злобно засопел Свеммель.
Маршал остолбенел.
– Мезенцио объявил королем Грельца альгарвейца?
– Именно это он и сделал. Ему, понимаешь, никто из местных жополизов не приглянулся. Рылом не вышли.
– Силы горние хранят нас! – выдохнул Ратарь. – Лучших сторонников, чем оскорбленные жители Грельца, на чей трон усадили узурпатора-иноземца, нам и не измыслить!
Он едва успел прикусить язык, чтобы не сказать «еще одного узурпатора-иноземца», что вряд ли могло понравиться конунгу Свеммелю.
– Ой ли, – безразлично процедил конунг, и тон его немедленно сообщил маршалу, что он только что совершил огромную ошибку, а секундой позже его величество разъяснил ему, какую именно. – Но оскорбление есть оскорбление. И превыше его может быть лишь мерзкий изыск Мезенцио усадить иного альгарвейца на иной трон. А именно – на трон Ункерланта!
– Но он и в Елгаве провернул тот же трюк – там он посадил на трон своего братца Майнардо, – осторожно начал Ратарь. – Альгарвейцы всегда были выскочками.
– Это да, – согласно кивнул Свеммель. – Ежели елгаванцы столь бесхребетны, дабы склонить выю свою пред бесталанным Майнардо, то участи иной они и не заслуживают. Ункерлантцы же во веки вечные не примут альгарвейца на царствие!
Маршал с тревогой вслушивался в интонации своего конунга. Уж кому как не ему знать, что, когда его величество хитро щурит глазки, жди беды. Вот только гроза, что собирается сейчас в глубине державных глаз может обрушиться в равной степени и на врага, и на друга, на правого и виноватого.
– И нам надо иметь доподлинные доказательства того, что народ Ункерланта не примет чужеземного государя! – рявкнул конунг.
– Вашими устами глаголет истина, – склонился маршал, лихорадочно обдумывая дальнейшие слова. На поле битвы ему было намного легче, чем во дворце. И, указав, на большую карту военных действий, он добавил: – Но лучше будет, если мы заставим Мезенцио забыть о претензиях рыжиков на трон Ункерланта в Котбусе раз и навсегда!
– Ежели он на это решится, мы ударим по нему с запада, – проскрежетал Свеммель.
Но кто может проследить ход мыслей государя, единым прыжком одолевшего расстояние из провинциального городка прямиком на трон Альгарве? Маршал признался себе, что ему это не дано. Но изучать подобный ход мыслей на своем горьком опыте ему тоже не улыбалось, и потому он обратил взор на карту.
Мелкие укусы дёнок на дальнем западе раздражали, но пока терпеть их было можно. С севера граница Зувейзы с момента, как она вступила в войну, почти не передвинулась. Зато альгарвейцы изо всех сил рвались к сердцу Ункерланта, стремясь поскорее перехватить желанную добычу под носом у всей остальной своры.
– Мы должны сохранить Котбус уже потому, что он является средоточием всех становых жил, – медленно продолжил Ратарь. – Если столица падет, то мы лишимся почти всех караванных линий с севера на юг.
– Ага, – машинально качнул головой Свеммель, словно думая о чем-то другом. Не караваны занимали его мысли. Совсем другое. Он встал и направился к карте. – У нас до сих пор открыт коридор на Глогау. Лагоаш отправил нам по нему несколько самцов-производителей, чтобы улучшить породу наших бегемотов. И они благополучно прибыли.
– Да, я слышал об этом, – кивнул маршал. – Но Зувейза может в самом скором времени перейти в наступление и попытаться блокировать наши порты.
– Они любят Мезенцио ненамного больше, чем нас, – назидательным тоном сообщил Свеммель, словно снизошел до разъяснения глупенькому маршалу очевидного. – Но те из черных, егда поумнее, любят Мезенцио стократ меньше.
– Ибо мы обращались с ними несколько мягче, чем они того заслуживали, – в тон откликнулся маршал.
– Да и в десять раз хуже обращаться с ними, и то было бы благодеянием с нашей стороны! – Свеммель гордо поднял голову. – Но час иной пробил: с альгарвейцев нам не в десять – в сто раз суровее спросить надобно! И коли раньше по мягкости сердца мы их жалели, ныне – аз воздам! Мы стребуем с них все – до последней слезы!
Что бы там в народе ни говорили про Свеммеля, но в военную годину вся надежда была лишь на него. И даже если альгарвейцы займут Котбус, остальной Ункерлант (а точнее, то, что от него останется) не отречется от своего государя и пойдет за ним.
Маршал Ратарь всем сердцем желал, чтобы обстоятельства сложились так, чтобы ему не пришлось убедиться в этом на деле.
Нарядившись по-праздничному – вышитые рубахи скрывают будничные заплатанные штаны, – Скарню, Меркеля и Рауну отправились в Павилосту на торжества по воцарению Симаню – последыша почившего графа Энкуру. У Скарню и у Рауну рубахи были коротковаты и тесноваты – обе достались в наследство от покойного Гедомину. Как Меркеля ни старалась, сделать их впору не удалось.
– Зря только время теряем на эти пустоплясы, – проворчал Рауну. Вот он уже и думать начинает как заправский крестьянин, – Работа ить не стоит. А этому-то, новому – князь он или грязь – все одно, плевать, что у нас на полях творится.
– Правда твоя, кум, – вздохнула Меркеля, – А Симаню и вовсе несладко – попал меж двумя жерновами. Его папаше такое и помститься не могло. Только эта теля приспособилась враз двух маток сосать, вот альгарвейцы его за ласку и приветили – оставили, значит, на лакомом месте. А могли ведь кого из своих туда посадить.