Тьма сгущается
Шрифт:
– Тогда нам тяжелей придется, – заметил он. – Единороги скачут быстрей, чем кони, и соображения у них больше.
– Ага. А еще у каждого всадника есть жезл, и обращаться с ним всякий умеет, – добавил Рауну. – За Симаню не скажу, а вот средь альгарвейцев трусов не бывает, что про них ни скажи.
– Если струсил – можешь возвращаться на хутор, – бросила Меркеля.
– Лучше возьми свои слова назад.
Старый солдат глянул Меркеле прямо в глаза, и та отвела взгляд, неохотно кивнув. Скарню зауважал своего товарища по несчастью еще сильней. Немногим удавалось сдвинуть Меркелю с занятых позиций. Даже у капитана это получалось нечасто, хотя они с хозяйкой хутора и были любовниками.
Вновь пропел рог. Охота приближалась. Часть приближенных Симаню носила штаны, другие было облачены в юбки, но все с легкостью управлялись с капризными единорогами. Скакавший впереди всадник – сам граф Симаню, решил капитан – махнул рукой в сторону густого подлеска, где прятались налетчики.
Рауну безрадостно хохотнул:
– Теперь посмотрим, кто кого продал.
– Мгм, – пробурчал Скарню. – Тот конюх рассказал нам, куда собирается граф, оттого, что не мог терпеть такого хозяина, или рыжики заплатили ему, чтобы заманить нас в ловушку?
Один из крестьян кивком указал на замок.
– Не вижу, чтобы оттуда выходили солдаты. А если бы альгарвейцы попрятались в лесу, мы бы знали об этом – они бы уже набросились на нас. – Имелось в виду «Мы были бы уже мертвы». Поскольку Скарню был с его словами полностью согласен, то и спорить не стал.
Симаню крикнул что-то беззаботно – капитан не разобрал слов. Возможно, граф был хорошим актером, но Скарню надеялся, что их жертва еще ничего не подозревает.
– Подпустим их поближе, – предупредил он товарищей, Меркелю в особенности. – Это наш лучший шанс разделаться с ними. Упустим – этот поганец до конца дней с нашей шеи не слезет.
На миг он усомнился, следовало ли говорить такое. Да, Симаню – негодяй, но он был капитану ровней. Среди дворянства не принято выносить сор из избы. Но как отнестись к тем благородным, что с охотою стелились перед альгарвейскими захватчиками? Что сказать о них? «Лучше не говорить, а делать», решил Скарню. Этим он сейчас и займется.
Симаню крикнул что-то еще – на сей раз капитан разобрал слова «… за вепрем…», остальное, как прежде, унес ветер. Один из альгарвейцев бросил что-то на своем наречии, и граф ответил ему так же: звонкий щебет альгарвейской речи невозможно было ни с чем перепутать. Скарню сам не знал, почему это так взбесило его.
– Ближе, – шептал Рауну, поглядывая на всадников, точно на осторожную косулю в буреломе. – Пусть ближе подойдут. Не спугнуть бы…
Не успел он договорить, как кто-то из партизан на дальнем конце опушки открыл огонь. Скакавший следом за Симаню каунианин нелепо вскинул руки и, обмякнув, выскользнул из седла. Выстрел был превосходный. На такой дистанции Скарню сам не взялся бы поразить цель.
– Дурацкая твоя голова, – прошипел он вполголоса.
Теперь из-за одного удачного выстрела открыть огонь вблизи уже не получится. Ничего не поделаешь: подручные Симаню уже перекрикивались тревожно.
– В атаку! – заорал капитан.
Он вскинул жезл к плечу, прицелился в Симаню и выстрелил. Единорог изменника встал на дыбы, заржав пронзительно, и повалился наземь. Но ликующие крики Скарню и его друзей тут же сменились тревожными: граф выпутался из стремян и, пригнувшись за бьющимся телом скакуна, открыл огонь по скрывающимся в лесу партизанам.
Большинство подручных графа ринулось назад, к спасительным замковым стенам. Но двое – оба альгарвейцы, заметил Скарню, испытав одновременно восхищение их отвагой и стыд, оттого что ни один уроженец Валмиеры не присоединился к ним, – помчались в сторону леса, пришпоривая единорогов и отстреливаясь на скаку. Самоубийственной атакой они прикрывали своих сбежавших товарищей, не зная, ни сколько противников их встретит, ни где прячутся они в лесной чаще.
Несколько лучей ударило в них разом. Меркеля палила из старого охотничьего жезла Гедомину, не переставая, и всякий раз, когда падал наземь оккупант, из уст ее вырывался сдавленный храп, как в минуты наивысшего удовлетворения. Когда оба альгарвейца были убиты, она резко кивнула Скарню:
– Ты был прав, они были отважны. А теперь они мертвы, что еще лучше.
– Ага, – согласился Скарню. Шальной луч срезал ветку в опасной близости от его виска. – Но Симаню еще жив, будь он неладен, и отсюда его не достать.
– Надо решаться быстрее, – прошептал Рауну. – В замке уже почуяли неладное. Если задержимся, графские прихвостни примчатся ему на выручку.
– Понял.
Скарню отдал короткий приказ Даукту и остальным налетчикам. Те послушались не сразу, как поступили бы настоящие солдаты.
– А ты чем в это время займешься? – поинтересовался Даукту.
– Увидишь, – пообещал Скарню. – Прятаться не стану. Так хотите вы отправить Симаню на тот свет или по домам?
Это заставило партизан решиться. Даже не пытаясь укрыться за деревьями, они открыли шквальный огонь по оставшемуся в одиночестве графу. Кто-то вскрикнул от боли – Симаню оказался неплохим стрелком.
Но, покуда он отстреливался, Скарню выбрался из кустарника чуть в стороне и ринулся вперед. Он начал стрелять, как только голова Симаню показалась из-за туши убитого единорога, и едва не опоздал: граф-изменник уже обернулся в его сторону, поднимая жезл. Луч ударил Симаню в лицо, и граф обмяк со стоном. Не дожидаясь, пока тело предателя коснется земли, капитан бросился обратно в лес.
Когда он, задыхаясь, подбежал к Меркеле, та поцеловала его – столь же отчаянно, как в тот раз, когда капитан заорал «Долой графа!» на площади Павилосты.
– Уносим ноги, – скомандовал Скарню спустя несколько весьма приятных минут.
Меркеля не спорила. Остальные партизаны – тоже. Сегодня капитан заслужил право командовать. Но, возвращаясь на хутор, он не переставал размышлять о том, чем ответят альгарвейцы завтра. Или послезавтра.
Формально Леудаст оставался капралом. Заполнить бумаги на его повышение никто не позаботился. Ункерлантской армии в последние месяцы не хватало ни времени, ни сил, чтобы тратить их на заполнение бумаг. Ункерлантским солдатам не хватало времени и сил ни на что, кроме того, чтобы выжить – и даже на это едва оставалось надеяться.