Тьма сгущается
Шрифт:
– Лучше бы ей прийти, – бормотал он, прбираясь сквозь толпу. – Силы горние, лучше бы ей прийти.
Бамм! Бамм! Колокола вызвонили полдень в ту самую минуту, когда Корнелю остановился у подножия башни. Народу на площади было немного – меньше, чем во времена до альгарвейского вторжения, – но жену подводник нигде не видел.
А потом он заметил ее. Сердце Корнелю подкатило к горлу. Костаке решительно пробиралась сквозь редкую толпу. Если бы они могли оказаться наедине, хоть на пару минут… но этому не бывать, потому что перед собою его жена толкала
Высказывать свои мысли он не осмеливался. Улыбнувшись, он помахал Костаке рукой и шагнул ей навстречу, чтобы заключить в объятья. Она прижалась к нему и подставила губы для поцелуя.
– Как же здорово снова тебя видеть… – выдохнул Корнелю, отдышавшись.
«Видеть» – не то слово. Честней было бы сказать «щупать».
– И тебя, – отозвалась Костаке с дрожью в голосе, отчего по телу Корнелю разлилась сладкая истома.
Она окинула мужа знакомым взглядом, сравнивая реальность с воспоминаниями, и поцокала языком.
– Как ты исхудал! И окреп.
– Приходится, – ответил он. – Работаю.
– Мама! – пролепетала Бринца. – 'Учки!
Сам король Буребисту не отдал бы приказа столь величественным тоном. Костаке подхватила свою дочь на руки – мою дочь, напомил себе подводник. Выглядела она усталой, но это Корнелю заметил еще при первой встрече после того, как вернулся домой в Тырговиште.
– Жалко, что ты не можешь оставить ее дома, – заметил он.
Она покачала головой.
– Солдаты Мезенцио не станут приглядывать за ней вместо меня, чтоб им провалиться. Я уже просила.
– Да, чтоб им провалиться, – согласился Корнелю и пристально глянул на жену: – Но вчера ты с ними очень мило перешучивалась.
– Как ты узнал? – изумилась Костаке и, когда Корнелю объяснил, побледнела. – Хорошо, что ты не постучал! – воскликнула она. – Они были дома, все трое. Тебя отправили бы в лагерь.
– Всякий день без тебя я словно в лагере, – пожаловался Корнелю. – Весь остров – как один большой лагерь. Вся страна – как один огромный лагерь. Как ее еще назвать?
Костаке отступила на шаг, пораженная его яростью. Бринца испуганно уставилась на обоих огромными зелеными, как у матери, глазищами.
– Да, жизнь нелегка, – промолвила Костаке, помолчав, – но в лагерях еще тяжелей. Те, кого альгарвейцы все же выпускают, больше похожи на ожившие костяки. Думаю, им дают свободу больше для того, чтобы напугать остальных.
Слова ее были спокойны, рассудительны, разумны. Вовсе не то, что хотел бы сейчас слышать Корнелю.
– Ты догадываешься, как я хочу тебя? – выпалил он.
– О да, – тихонько отозвалась Костаке. – Но я даже не знаю, когда мы сможем… не знаю, сможем ли вообще, пока не кончится война. Если кончится.
Корнелю едва не отвесил ей пощечину за такие слова, но лишь резко отвернулся, пытаясь спрятать
В лицо Теальдо хлестал снег – больше в левую щеку, поскольку его отделение продолжало наступать на Котбус в северо-западном направлении, а ветер задувал с юго-запада, от полярных земель и скованных льдами вод Узкого моря. К снегу солдат не привык: вырос он на северной окраине владений короля Мезенцио и, прежде чем вступить в армию, видел замерзшую воду от силы раз-другой. Теперь обучение его продвигалось семимильными шагами. Гораздо быстрее, чем хотел бы солдат.
Тразоне хрипло хохотнул за его спиной, если только то был не легочной кашель.
– Ты на пугало огородное похож, – гаркнул он, перекрывая неумолчный стон бури.
– Ха! – отозвался Теальдо. – Если в таком виде покажешься на улицах Трапани, тебя никто за задницу хватать не станет.
– Тоже правда! – ответил Тразоне. – Еще какая! Мы с тобой похожи на пару дурачков, разграбивших лавку старьевщика!
– Да весь полк не лучше выглядит! – ответил Теальдо. – Если бы нам подогнали, наконец, нормальную зимнюю обмундировку, не пришлось бы разорять каждую ункерлантскую деревню на пути в поисках тряпья!
Сейчас ни один офицер на проверке не сказал бы, что солдат одет по форме. Поверх куцего мундира и килта Теальдо накинул ункерлантскую шинель, сверху – конскую попону, а вместо щегольской, но слишком тонкой уставной шляпы натянул на уши кроличью шапку. Облачение его товарища было столь же пестрым.
– Зимнюю форму? – Тразоне расхохотался не то раскашлялся еще более жутко. – Да мы кауниан не успеваем к передовой подгонять на бойню, а ты про зимнюю форму талдычишь? Слишком много клятых ункеров осталось у нас в тылу, и со становыми жилами они такое творят – словно там силы преисподние потрудились.
– Это все правда. – Теальдо замолк, отряхивая с усов снег и замерзшие сопли. – Но если я тут замерзну до смерти, мне уже никакие кауниане не помогут.
– Не знаю, далеко бы мы зашли, если б не начали их резать, – заметил Тразоне.
– Ты сам только что сказал, – парировал Теальдо, – что чучелок не успевают к передовой подвозить, а мы все равно наступаем. Ну и много ли с них проку, сам посуди!
Теальдо помотал головой, отчего уши его добытой мародерством ушанки закачались.
– Так легко тебе не отвертеться. Сейчас снег пошел, землю подморозило, вот бегемоты и набрали ходу.
Словно в подтверждение его словам мимо протопотала пара огромных зверей, тоже укутанных в краденые попоны. Всадники предпочитали уберечь от мороза зверей, нежели себя: если бегемот замерзал до смерти, экипаж его превращался в простых пехотинцев – весьма бестолковых вдобавок. Один из погонщиков помахал солдатам рукой в толстой варежке. Теальдо махнул в ответ. Он тоже носил варежки, и поэтому погонщики не могли видеть его выставленный средний палец.