То был мой театр
Шрифт:
Действие повести Бориса Можаева происходит в середине 50-х годов в деревне Прудки, в самом центре России, на берегу одного из многочисленных притоков Оки - не знаю уж, существующей или выдуманной автором речки Прокоши. Упоминаю об этом потому, что в жизни колхозника Федора Фомича Кузькина, прозванного на селе "Живым", эта малая речка большое дело сделала - выжить помогла. Выжить, несмотря ни на что.
"Живой" ушёл из колхоза. По причинам сугубо материалистическим, хотя, как подчеркивает автор, все несчастья Кузькина выпадали обычно на Фролов день. Восемьсот сорок трудодней, 840 "палочек" выработал Кузькин за год, а получил на них 62 кг гречихи... Более ничего! А у Кузькиных - пятеро детишек. Двадцать пять граммов на едока в сутки было - вдвое меньше, чем на инкубаторского цыплёнка. Как жить? И решил Кузькин податься
Живой, однако, выжил и нашёл в конце концов пристанище в колхозе у Пети Долгого, который - единственный в районе - на промоклых российских подзолах осмелился не сажать мертворождённую кукурузу и у которого - одного из немногих - работники не палочки на трудодень получали, а пусть не безбедно, но всё же прилично жили...
На сцене в начале спектакля полукружьем стояли актёры. На мужчинах - поношенные пиджачишки да брюки, уходящие штанинами в кирзу. На бабах - ватники поверх линялого ситца. У всех в руках - тоненькие березовые стволы примерно в полтора человечьих роста. На верхних концах этих берёзок - игрушечные избушки, у кого-то вроде даже клуб, сельпо, церквушка...
Тихо покачиваются берёзки, и так же тихо, вполголоса хор выводит неторопливую частушку про своё житьё-бытьё. Невесёлое, но - небезнадёжное. Последние слова запева:
Да не будьте простоваты,
Понимайте, что к чему...
В специально проделанные в сцене отверстия устанавливаются березки, и на сцене возникает рощица. Актёры расходятся но местам.
Справа у рампы семеро: Федор Кузькин (его играет Валерий Золотухин), худющая жена его Дуня (Зинаида Славина) и пятеро ребятишек лет так от четырёх до десяти. Семья. Над их головами - очень низкий деревянный полог, - домишко Кузькиных на ладан дышит. Тесно прижались друг к другу шесть фигурок на лавке.
В глазах Дуни страх: с чём-то пожаловал неудачливый её муженёк. Кузькин - трезвый как стёклышко, объявляет жене о своём решении уйти из колхоза; приводит немудрёный расчёт, ободряет: мол, проживём, мать!.. А она боится - жизнь научила. Помнит, как перед войной ешё, в тридцать седьмом, неудачно сострил Фомич: "Потребсоюз" обозвал потрёпсоюзом. По делу сострил, но - Фомича забрали и, как пишет Можаев, "судила его тройка..."
Как многие заключённые, ушёл Кузькин добровольцем на фронт. "Принёс он с войны орден Славы и две медали. А оставил три пальца правой руки. Если счастье в труде - Фомич счастливый человек"... И этого-то прямого, весёлого человека жизнь научит всему - и работу любую справлять, и подворовывать по мелочи...
СЦЕНЫ И3 СПЕКТАКЛЯ "ЖИВОЙ"
И.Бортник - Спиря Воронок, В.Шаповалов - Гузенков.
И здесь - сцена суда! Т.Жукова, В.Золотухин, М.Полицеймако.
"А ты и есть паразит!." Ю.Смирнов в роли Пашки Воронка.
Собрался Фомич (В.Золотухин) в райцентр.
Кузькин умён и независим в меру. Рассчитывает не только на руки и голову свою, но и на новые времена. А Дуня - боится. В том актёрский контрапункт первой сцены. А тут ещё (у Можаева этого нет) голодный Домовой вылазит из-под печки (артист Р. Джабраилов). Натуральный домовой - при длинном хвосте с кисточкой на конце и с противным таким, скрипуче-визгливым голосом. "Что, гад-Федька, - вопрошает он, - опять меня не кормишь?!" "Цыц" - одёргивает его Дуня - Славина и - крёстным знаменьем Домового, крёстным знаменьем! Кузькин тоже руками замахал и крепкое словцо отпустил. Домовой ныряет в подпол, кто-то из ребят захлопывает дверцу, так что снаружи остается лишь копчик зажатого хвоста, и над залом усиленный микрофонами несётся истошно-мартовский кошачий вопль: "Мя-я-а-а-а..." Зал смеётся. Но невесёлый этот смех...
По другую сторону сцены совещается районное начальство (артисты Петров, Колокольников, Антипов, естественно). Решают, что делать с Кузькиным. "Обломаем рога-то враз и навсегда"... "А у меня и рогов-то нету, - думает Фомич.
– Всё уже обломано... Поскольку я комолый, мне и бояться нечего". И действует соответственно.
Не отпустить Кузькина из колхоза, а исключить, выгнать его показательно решили Мотяков и К°. Не вышло но закону - повернём иначе, выживем Живого, чтобы сам от полнейшей бескормицы сбежал. Придумал, к примеру, Кузькин себе приработок: стал выкашивать заросшие тальником делянки, выделенные колхозникам под покос. Гузёнков тут как тут. И накрылась косьба! Приусадебный кузькинский участок Воронок велел распахать аж под самое крыльцо - Живой и тут сумел вывернуться. И всё же борьба неравная, туго Федьке.
Театр сумел показать это всё с такой беспощадной правдивостью, что диву даёшься! Не было ничего подобного на русской сцене ни до, ни после, хотя известны и другие классные спектакли по "деревенской прозе": "Три мешка сорной пшеницы" В.Тендрякова в БДТ у Г.А.Товстоногова, "Прощание с Матерой" по В.Распутину - в молодёжном Театре-студии В.Спесивцева, многократно помянутые выше, хоть и позже появившиеся "Деревянные кони" у Любимова...
"Живой" - спектакль страшный. Правдивости страшной и силы страшной. И при том - не безысходный. Скорее - лихой, лихой не от "лихо", а от лихости, местами - бесшабашно, загульно весёлый! Вот, к примеру, сцена, в которой Пашка Воронок с подручными приходит к Кузькину описывать хилое его имущество. Ружьишко, без которого не перезимовать, Кузькин предусмотрительно припрятал, козу продал. Единственное, что может забрать Воронок (его-то и играет Юра Смирнов), это старый, ещё довоенной поры велосипед. Две бабы (артистки М.Полицеймако и Т.Лукьянова) сопровождают Воронка. Им непередаваемо стыдно. Но -"надо", и они тоже бубнят "правильные" слова, выполняют возложенную на них позорную миссию.
Формально во главе комиссии - Настя Протасова, инспектор райфинотдела, "большеносая, стареющая дева по прозвищу Рябуха", этакая простецкая баба при исполнении. Это Настя (М. Полицеймако) и натыкается на неумело припрятанный Дуней кошелёк с выручкой за козу. И вопреки ожиданиям оцепеневшего Кузькина, отзывает Дуню в сторонку, отчитывает её: мол, не след хранить в тряпье облигации. И суёт в руки драгоценный для кузькннского семейства кошелёк.
"Ай да Настёнка, ай да Рябуха! Совесть какая! Гляди-ка ты..." - беззвучно кричит Фомич, и не только вера в правоту свою в нём крепнет - вера в людей, в советскую власть.
А воронки и мотяковы всех рангов - они-то и есть антисоветчики, способные опошлить любую идею, омертвить всё живое ради мелких, своекорыстных не целей даже - сиюминутных собственных выгод...
Вернёмся, впрочем, к спектаклю. Заканчивается сцена ареста кузькинского имущества. Воронок преисполнен собственной значимости: другого ничего нет - ласипед возьмём! Торжествует тупая вседозволенность - выводит из кузькинской каморки обшарпанный велосипед гордый делом своих рук Воронок. У артиста высоко поднята голова, "государственность" на лице, высвечены прожектором златые кудри. Смирнов не вскакивает на велосипед, не седлает его, а возносит себя на кожаное сиденье. И медленно, чуть вихляя, едет меж деревцами, распевая торжественную песнь.