Точка опоры
Шрифт:
— И правильно сделали! — подхватила Засулич.
— Все ясно. — Мартов кинул на взлохмаченную голову мятую шляпу, взглянул на Веру Ивановну. — А нам с вами… Помните у Островского? «Мы актеры, наше место в буфете». А мы эмигранты, и наше место в кафе!
Когда они ушли, Надежда сказала:
— А Юлию-то очень хочется самому…
— Ему, похоже, программа даже снится, но… Пока не по плечу. А беда Плеханова в том, что за долгие годы эмиграции он оторвался от русской жизни, от российского пролетариата.
— Его
— Да, пожалуй, не только беда, а и трагедия. Но к Плеханову-теоретику мы должны прислушаться.
Плеханов ответил согласием. Ему требовалось время только для того, чтобы повидаться и посоветоваться с Аксельродом. И Владимир Ильич поспешил подбодрить:
«Очень меня обрадовало известие, что Вы с П. Б. увидитесь и займетесь программой. Это будет громадным шагом вперед, если мы с таким проектом, как Ваш и П. Б., выступим перед публикой. И дело это — самое настоятельное».
И Аксельрода тоже подбодрил: «Мы очень на Вас надеемся насчет программы».
Летом Владимир Ильич не решался торопить ни того, ни другого, — пусть отдохнут, погреются на альпийском солнышке, погуляют по берегам горных озер. После этого со свежими силами примутся за дело. Но не беспокоиться не мог, завел разговор с Засулич. Та принялась успокаивать:
— Поймите: в Женеве Жоржу помешала жара, а в горах непременно напишет. Он — обязательный человек. Уж я-то его знаю. И волноваться вам нечего.
А через неделю:
— К сожалению, Жоржу не повезло в горах: сыро и холодно, бесконечные дожди и туманы. Вернулся в Женеву. Теперь примется за программу. Слово для него — закон.
Но миновало лето, промелькнула осень, а проекта программы все не было. Лишь в конце ноября Георгий Валентинович наконец-то обрадовал: работает!
— Я говорила: Жорж — человек дела! — ликовала Вера Ивановна.
— Но он только начинает писать. Потеряно пять месяцев. А программу-то ждут во всех концах России. Она нужна всем комитетам и кружкам. Безотлагательно нужна.
— Жорж не подведет.
Владимир Ильич волновался потому, что горячие головы в России требовали немедленного созыва второго съезда, даже называли даты открытия, в особенности усердствовал Бунд. Чего доброго, кто-нибудь в спешке настрочит программу. Какую-нибудь куцую и беззубую. Тогда будет труднее. Программа должна быть по-марксистски боевой, пламенной, а пламя породить положено «Искре», общепартийной газете.
Что же делать? Остается единственное — набраться терпения. Торопить уже бесполезно. Плеханов при его характере может счесть за назойливость. Может и обидеться, — он, дескать, сам не хуже других знает, что программу ждут. Ответит какой-нибудь колкостью.
Прошли рождественские праздники. Прошел Новый год… Плеханов молчал.
Молчал и после новой, довольно
Но однажды утром появился «дипломатический курьер» в образе Веры Ивановны. Светло-серые глаза ее сияли, на тонких губах плескалась довольная улыбка. Она с торжествующим жестом вручила пакет с женевскими почтовыми штемпелями:
— Не считайте Жоржа должником!.. Я говорила: обещал — сделает.
Ленин нетерпеливо достал из пакета несколько листков, исписанных знакомым размашистым почерком, и недоуменно повертел их перед собой:
— И это все?! Я понимаю, программа не должна страдать многословием. Четкость формулировок для нее — главное достоинство. Но уж что-то очень кратко.
— Но это же — Плеханов! У него слово — золото! — кипятилась Вера Ивановна, заправляя за уши рассыпающиеся пряди волос. — Он никогда не растекается мыслью по древу. Это его стиль.
— Очень хорошо. А вам, Велика Дмитриевна, спасибо за доставку.
Читали втроем, передавая листки из рук в руки. (Вера Ивановна не отказала себе в удовольствии прочесть еще раз.) А когда дочитали до конца, Владимир Ильич разочарованно вздохнул:
— Н-да. Более чем кратко. Это, Велика Дмитриевна, еще не программа, а только черновой набросок. У меня будут замечания.
— Говорят, велика беда — начало. Оно уже есть, — сказала Засулич. — А замечания и я могу сделать. Было бы к чему. И Жорж, уверена, прислушается. Его напрасно считают гордым да самолюбивым. Уж я-то, слава богу, знаю его. Пишите. Он учтет. Сделает второй вариант.
— Буду очень рад. А потом обсудим. Может быть, хоть ради этого удастся собрать редколлегию в полном составе.
За обедом Надя сказала с тихой, добродушной улыбкой:
— Не годишься ты, Володя, в дипломаты!.. Она же все распишет Плеханову. И от себя добавит.
— Ну, на это Велика не пойдет. Будет точна, как стенограф. А узнает Плеханов, что я пишу замечания к его наброску, даже лучше: мои строчки не будут неожиданными. Молчать я не могу. Ведь если его странички напечатать под заглавием «Программа», то и ему самому и всем нам будет стыдно.
— Правду, видно, говорят, что и на старуху бывает проруха, — рассмеялась Елизавета Васильевна.
— Верно! — подхватил Владимир. — Большая проруха! И совершенно непонятная для меня. Капиталистический строй он почему-то называет «экономической особенностью», утверждает, что средства производства — буквально все средства! — принадлежат капиталистам, будто нет в России ни землевладельцев, ни мелких производителей. А пролетариат у него составляет «большинство населения». Но он же должен знать, что не только в отсталой России, а во многих странах пролетариат пока еще не составляет большинства населения.