Точка Зеро
Шрифт:
Когда Питер с Джонсоном сели в машину, мохнатый помпон сразу же обозначился за спинками задних сидений.
— Все в порядке, Джереми, — сказал Питер, обернувшись. — Мы продали твое золото и получили много денег. Ну, во всяком случае, достаточно для нашего путешествия. Еще раз спасибо тебе.
Дракон продолжал пристально смотреть на него, но Питер молчал. Внезапно он понял, что совершенно не хочет рассказывать дракону о том, что они собираются во Францию, чтобы найти и уничтожить еще одно кольцо. Почему-то ему показалось, что Джереми это не одобрит.
— Милорд,
— Я бы предложил остановиться в придорожном мотеле. В таком, где комнаты с отдельным входом. Тогда ночью мы сможем потихоньку привести к себе Джереми.
Все сложилось удачно. И мотель нашелся, и заправка с супермаркетом, и даже электрический чайник в номере — можно было заварить хлопья для каши Джереми, а не разжигать костер в лесу. За полночь, когда почти все огни в окнах погасли, Питер привел дракона в комнату. Джонсон шел рядом, прикрывая их от возможной камеры наблюдения.
Когда Джереми устроился в углу в гнезде из покрывал и запасных одеял, Питер хотел снять с него шапку, но тот недовольно замотал головой.
— Тебе так нравится в шапке? — засмеялся Питер. — Жарко же в ней. Давай сейчас снимем, а завтра наденем снова?
Джереми нехотя сдался, но подгреб снятую шапку под себя, как будто боялся, что ее отнимут.
— Боюсь, когда все закончится, я буду по нему скучать, — сказал Питер, но Джонсон уже похрапывал на своей кровати, укрывшись с головой одеялом.
[1] Эдуард V и его брат Ричард Йоркский, сыновья английского короля Эдуарда IV и Елизаветы Вудвилл. После смерти отца по приказу короля Ричарда III были заключены в Тауэр, их дальнейшая судьба является одной из загадок истории.
[2] Jewelry (англ.) — ювелирные изделия, ювелирный магазин, Jew — еврей, иудей
[3] В Библии огромный филистимлянский воин, которого победил в поединке царь Давид. В переносном смысле — великан
8. Дракон и мотылек
Всю ночь я пыталась хоть как-то привести в устойчивое состояние свою мусорную башню рассуждений и предположений, но ничего не получалось. Стоило мне связать узелки в одном месте, тут же расползалось в другом. Все-таки строить какие-то заключения на недостаточной информации — самое неблагодарное дело.
Оставив это занятие, я задумалась о Мэгги. Удастся ли мне когда-нибудь смириться с тем, что больше не увижу свою дочь? Больше? Да я ведь и видела-то ее всего несколько минут, после того как она появилась на свет. Ну и что? Ведь до этого я девять месяцев вынашивала ее, чувствовала все ее движения.
Иллюзия? Какая же это иллюзия, если люди продолжают жить, любить, радоваться, горевать? После этого не остается никаких следов? Но я ведь и раньше, пока не узнала о существовании Отражения, была уверена: все происходящее исчезает бесследно, и только память хранит мгновения минувшего — столько, сколько может.
Если Бог всемогущ и всеведущ, Он и так знает обо всем, что люди натворили. И все эти архивные записи нужны вовсе не для Него, а для самих людей. Но раз так — может, и к лучшему, что кольца больше нет, и Отражение замерло? Стоять, обнажив свои мысли и поступки перед всем человечеством… То еще удовольствие.
Я понимала, что в рассуждениях этих есть какой-то изъян, попытка оправдать свою несуществующую вину, но… было что-то еще. Какое-то смутное беспокойство, тревога. Определенно, что-то должно было произойти.
Мать Алиенора спала так тихо, как будто уже умерла. Я почти не слышала ее дыхания, только видела, как едва заметно поднимается и опускается одеяло. За окном перестало лить, и только ветер шумел по-особому — как бывает только после дождя. Тревога вдруг превратилась в безумную тоску, острую, как волчьи клыки, разрывающие мягкую беззащитную плоть.
Но, к моему удивлению и ужасу, это не было тоской по дому, по ребенку. Я тосковала… по телу. Точнее, по телесности. Чувственные ощущения, ощущения тела в его отсутствие сводили меня с ума. То, что сначала казалось свободой, теперь стало пыткой. Мой дух — или, может, душа? Что я, в конце концов, такое? — изнывал от невозможности быть облеченным плотью.
— Прости, Тони! — подумала я и внезапно оказалась в доме Билла Фитцпатрика.
Мартин, лежащий на кровати, то ли спал, то ли был без сознания. Его лицо в тусклом свете масляной коптилки казалось грязно-желтым, волосы слиплись от пота, крупные капли стекали со лба. Он дышал хрипло и тяжело, с присвистом, пересохшие губы обметало белым налетом.
Подошел Билл, влажной тканью обтер Мартину лоб, потом губы, осторожно положил поверх одеяла свесившуюся с кровати руку. Мне стало жутко, когда я разглядела эту руку — он исхудал так, что по ней можно было изучать анатомию, все, до малейшей, косточки и связки. Да что там руки! Его лицо… Это был череп, обтянутый кожей. Он был ужасен — но я испытывала к нему страшную жалость и непонятную, щемящую нежность.
Я хотела быть с ним! Я любила это измученное тело, которое колебалось между жизнью и смертью. Я стремилась к нему так, словно это был потерянный и вновь найденный рай.
— Мартин! Мартин! — мысленно звала я. — Ты поправишься и проживешь еще одиннадцать лет. Мы с тобой вместе проживем их. А потом все начнется сначала — и так без конца. Мы будем с тобой всегда. И как я только могла быть недовольна тобой, твоим телом? Ты прекрасен, твое тело прекрасно — и оно будет моим! Пусть я не смогу управлять им, это и не нужно, я буду жить твоей жизнью, снова и снова наслаждаться ею.
Мелькнула какая-то смутная, невнятная мысль… Тони? А что Тони? Рано или поздно тело Маргарет умрет, и он тоже начнет ее жизнь сначала. И мы будем встречаться — снова и снова, на короткие полгода. Хорошо, что они такие короткие, потому что они будут пролетать быстро — и мы с Мартином снова останемся только вдвоем.