Точка
Шрифт:
Но как же может быть поздно? Он обязательно с ней поговорит! Извинится. Искин завел автомобиль. Мотор «Олимпии» взревел. Приступ дурноты чуть не заставил его вывернуть рулевое колесо и отправиться в кювет, заросший весенней зеленью. Мальчики напоминали о себе. Перекусить, необходимо что-нибудь перекусить. Борясь с дурнотой, Искин выехал за кирпичный забор. Дорога была одна. Зарево от огней ночного города стояло справа. Ах, да, промышленная зона Весталюдде, как он и полагал.
Под днищем звякнула, проскочила какая-то железка, видимо, водоводная труба. Кажется, Искин ее уже слышал. Он помнил
Фары высвечивали дорогу, электрические столбы и кое-где положенный бордюрный камень, трава и деревья выступали из темноты, как постовые, протягивали ветви в упреждающем жесте. Halt! Ausweis, bitte!
Искин мотал головой. Стеф, Стеф, Стеф. Как странно, думалось ему. Я должен думать о себе. Меня будут искать, хайматшутц так просто не отступится. Но в мыслях моих только девчонка, которую я не знал еще неделю назад. Почему? Потому, что она нагло вломилась в мою жизнь? Или потому, что именно ее мне и не хватало? Может быть, потому что я надеялся закрутить с ней легкий любовный роман? Вряд ли у нас вышло что-нибудь серьезное. Карие, смешливые глаза, желтые прядки волос, чуть вздернутый нос и мягкие губы.
Она напоминала Лизу Каннехт. И Хельму.
Стеф.
Он видел ее всю. Он влюбился в нее. Да, да, стоило это признать, несмотря на то, что девчонка стояла перед «Старым Фридрихом» и торговала собой за несколько марок в час. Глупая девчонка, ничего не видевшая в жизни. Действительно, не рвануть ли с ней к морю от Фольдланда подальше?
Стеф.
А может он чувствует себя несостоявшимся отцом. Люди часто не умеют сразу разобраться в том, что ими движет. Им кажется, ими руководит одно, но на самом деле, если копнуть поглубже, ими руководит другое. Вернее, в побуждении или в поступке часто присутствует не один мотив, а несколько, и превалирует не тот, что лежит на поверхности. Старые мужчины часто видят в молоденьких своих пассиях обновление собственной жизни. Словно пускают молодую кровь по изношенным венам. Но разве это про него?
— Я люблю Стеф, — произнес Искин.
«Олимпия» выбралась из заброшенного района, потянулись холмы песка и щебня, перемежаемые складами и пустыми площадками. Иногда слышался тарахтящий звук работающего дизеля. Редкие указатели отсчитывали километры до города или предостерегали от поворотов. Мимо, мигнув огнями, прокатил грузовой «хеншель», брызнул песком в лобовое стекло.
На въезде в город Искин свернул к автовокзалу и круглосуточному кафе для водителей и поздних пассажиров.
В кафе было пусто.
Искин пробежал глазами по карточке меню, выложенной на стойку, и хлопнул ладонью по звонку. Дзынн! Заспанный конопатый парень лет двадцати вышел из подсобного помещения, пнув за дверь упавшую подушку.
— Я слушаю, господин.
— Работаете? — спросил Искин.
— Да.
— Тушеную капусту с мясом, — принялся диктовать заказ Искин, выкладывая из кармана мятые купюры, прихваченные из бумажника Петера, — сосиски с картофелем, два стакана чая, сладкого, кружку пива, два куска яблочного пирога с пудрой.
— Восемь марок.
— Вот, — Искин отсчитал сумму.
— Э-э… — замешкался парень.
— Что?
— Вы плохо выглядите.
— Я знаю, — сказал Искин, проводя ладонью
— Вы можете умыться, — показал на туалет парень. — А я пока подогрею капусту и сосиски.
— Хорошо.
Искин собрал лишние марки и коротким коридором, украшенным газетными вырезками, прошел в уборную. Стены помещения были оформлены желтой и коричневой плиткой в шахматном порядке. На полке лежал кусок серого мыла. Полотенце на крючке было чистое.
Искин включил воду и с полминуты держал голову под теплой струей. Вода шипела, вымывая мысли. Словно известковый осадок, оседала в груди тревога. Ладно, ладно, растворялось в нем, сейчас я подкормлю мальчишек и приеду. Обязательно надо покормить малышей, они, наверное, половину колонии потеряли из-за меня.
Жди меня, Стеф.
Он выпрямился. В треснувшем зеркале отразилось осунувшееся лицо с запавшими красноватыми глазами и царапиной через весь лоб. Да уж. Можно пугать детей. Рану в боку дернуло, и Искин едва не свалился на пол. Пришлось громко стукнуть ботинком, чтобы обрести равновесие.
— Господин? — подал голос парень, видимо, услышавший шум.
— Все в порядке.
Искин торопливо вытер лицо и вышел, налепив извиняющуюся улыбку.
— Простите, едва не подскользнулся.
— Ваш заказ стоит на столике, — сказал парень.
— Спасибо.
— Приятного аппетита.
Ел Искин торопливо, жадно. В голове пощелкивали секунды, звенело: Стеф, Стеф, Стеф. Девочка моя. Дочка. Подожди немного, шептал он, размалывая челюстями капусту, сосиски, мясо и запивая их чаем. Я слегка подкреплюсь и буду на Гроэке. Ты только потерпи, дочка. Я не могу не позаботиться о малышах. Они — моя семья и мое оружие. Еще две, три минуты. Даю тебе слово, мы сегодня же поедем к морю.
Искину казалось важным проговаривать это в себе, он видел в этом некую магию, которая обещала ему, что все будет хорошо.
Стеф.
Он затолкал в себя кусок яблочного пирога. Юниты сновали под кожей, размножались, получали энергию, собирались в конгломераты, делились теплом, сшивали и сращивали ткани. Будто холодный компресс прилип к раненому бедру. Хорошо. Это хорошо.
Искин выдохнул.
— Спасибо.
Второй кусок пирога он взял с собой.
Окраины были темны, светились редкие вывески и окна. Одинокий «кэссборер» с фигурками людей внутри проехал навстречу, к автовокзалу. По кривому переулку Искин выбрался в самое начало Гроэке-штросс.
Она, наверное, спит, подумал Искин, вывернув рулевое колесо. Если не у него в номере, то у Ирмы. Они, кажется, поладили. Она — отходчивая девчонка. Он извинится. Скажет, что с Аннет-Лилиан у него ничего не получилось. И это будет правдой. Аннет-Лилиан выбрала Рамбаума.
Автомобиль подскакивал на неровностях дороги. Искин гнал. Темные дома мелькали по сторонам.
Стеф.
Ему хватило ума остановить «Олимпию» метров за пятьдесят от общежития. Несколько фонарей горели по периметру ограды. Посторонних автомобилей в пределах видимости на обочинах и съездах не было. Здание, наверное, единственное в квартале, не собиралось отходить ко сну и в полночь. На каждом из семи этажей светились несколько окон. На пятом — целый десяток.