Тогда, в дождь

Беляускас Альфонсас

Хорошо хорошо хорошо, — оторопелый, сбитый с толку, не слыша собственного дыхания, направился я в аудиторию, сел за парту (что-то тесноватой показалась она мне сегодня!), взял ручку, стал писать; я писал — не помню что, отвечал, когда спрашивали; и преподаватели, по-моему, сегодня смотрели на меня иначе, нежели раньше — вроде бы с почтением, — и девушки, ого, какими изумленными глазами… «Обеими руками, обеими! — почему-то вспомнилось мне. — Раз уж беремся за что-нибудь, то обеими руками». Обеими. В этот миг мне казались смешными и прокурор, и его секретарша с поднятым над клавиатурой неловким, неуверенным пальцем; я лауреат! Вы слышите, прокуроры: Ауримас Глуоснис — лауреат; он знает, почему солдату жаль снов! И вы, Лейшисы, знайте: Ауримас Глуоснис лауреат; я победил на конкурсе, хоть вы и относитесь к моим занятиям как к детской забаве, этакому лото КТО ПЕРВЫЙ — не вредит молодому человеку, но и пользы ощутимой не приносит; меня приглашают на радио! Вот и послушайте — все, кто верит и кто не верит (почему-то вспомнился снова Шапкус); тебе стоило бы выбрать что-нибудь более определенное, дружище, инженерное дело или экономику; раз уж менять

упряжку… Товарищ Даубарас! Казис! Что может быть более определенного, чем сама жизнь, а? Чем лист бумаги (видел бы ты, какую бумагу приносит мне Гаучас!) и авторучка с изумительным иридиевым пером — не у каждого такую увидишь; Соната Соната Соната — выгравировано там; Ауримасу в день рождения — Соната; газет Соната не читает — разве что анонсы кинотеатров; и объявления о разводах; да; она, конечно, еще ничего не знает; сидит, подогнув под себя ноги, на широком зеленом диване, грызет орехи и читает, жадно поглощает душещипательные романы — все подряд; что ж, когда она узнает… И бабушка, и Гаучас, и Марго, и Грикштас, и эти не слишком учтивые студенты — все они услышат, что родился еще один писатель — Ауримас Глуоснис, — эй, ты, Жебрис! И не очень-то страшны мне твои грозные письма — не сомневаюсь, что именно твои! — видали мы таковских, с бакенбардами и без оных, то-то; и все эти принять отложить отклонить… Отклоняйте, отклоняйте на здоровье, усердствуйте, но сперва загляните в газету, на вторую страницу, на фото и подпись: первая премия за новеллу «Солдату нужны сны» присуждается товарищу… Итак, уважаемые, итак, господа офицеры, парад, назначенный на сегодня… экзекуция… не состоится, господа офицеры, ибо этот клятый-распроклятый Глуоснис… Родился, родился новый человек, уважаемые, — нет больше прежнего Глуосниса, на его месте теперь новый Глуоснис, и он пишет рассказы; он родился сегодня, здесь, одновременно с газетным номером, который похрустывает во внутреннем кармане пиджака (кто же снабдил?); а то и раньше, когда их рота приближалась к Орловщине; «когда я был в России…». Или еще раньше, когда Гаучас, да, опять-таки он (молодчина старик) приволок его с собой на лесопилку, где нарезали паркет; одни нарезали, другие уносили и складывали аккуратными штабельками; Ауримас носил; ходил взад-вперед с полной охапкой планок; взад-вперед — на фабрику и домой, вдоль реки туда и назад; взад-вперед, взад-вперед — книги нынче дороги, а электричество, а обувь, а одежда… Да еще Васька, Юзька, Яська подкрадываются к нему там, над туннелем, — поддай дай дай; да еще Старик, высоченный и могучий, но отчего-то сгорбленный, в линялой красной рубахе, с огромной бородищей, в которой застряли какие-то крошки; глаза — большие, горящие лихорадочным огнем; лицо — темное, морщинистое, чумазое… Нет, нет, никакого Старика нет; и мальчика тоже нет; сновидение кончилось, а действительность… Вот она, явь, — при мне, на этих хрустящих страницах; мама, мамочка, если бы ты могла сегодня…

И еще на миг тоскливо сжалось мое сердце, всего на один короткий миг: оттого, что Сонате не понять всего этого — не понять радости, которая заполнила меня; но это длилось всего лишь мгновение, мгновенная тоска, которая исчезла, как исчезает легкое дуновение влажного ветерка, коснувшись горячего, взмокшего лица…

XV

ибо тот, кому достанется — —

XVI

Потомки, если кто-нибудь скажет вам, что он тогда не волновался — —

Чуть ли не бегом вбежал Ауримас во двор, посыпанный рыжей кирпичной крошкой, где в глубине на тесном стекле значилось РАДИОСТУДИЯ; чуть ли не бегом, да, потому что боялся опоздать, и в то же время на бегу он усмирял сам себя — небось не подобает лауреату носиться, как шальному мальчишке; Старика не было; мальчик смотрел ему вслед большими голубыми глазами из-под нахмуренного, взрослого лба со спутанным нависшим чубом — почти как у самого Ауримаса; одни лишь эти глаза он и видел сегодня; и вчера, и позавчера; глаза и чуть тронутые улыбкой губы, которые мелькали в окошках всех киосков; глаза писателя Глуосниса, губы писателя Глуосниса… Восемнадцать ноль-ноль — возглашали газеты, и Ауримас не мог опоздать, писатель Глуоснис; это его день! Его день, его праздник — праздник, который всегда с тобой, где-то прочел он: о радости, которая никогда не покинет человека, если эта радость — порождение искусства; сегодня прозвучит самый звучный аккорд этого праздника — forte fortissimo, как сказал бы преподаватель музыки (был на курсах и такой); даже посещение прокуратуры, собрание в особняке близ кладбища или спор в доме Вимбутасов остались далеко, в прошлом, подернулись дымкой времени, покрылись налетом пыли — серой осенней паутиной, приплывшей за ним сюда; небось и прокуроры слушают радио! Слушает прокурор, слушают Лейшисы, слушают Даубарас с Шапкусом — радио, друзья мои, это большое дело; Мике Гарункштис и тот, может быть, слушает, хотя и обещал, черт полосатый, обождать меня здесь, у ворот радиостудии; неужели не знает, что времени у меня… и если, потомки, вам кто-нибудь скажет…

Стремглав вбежал он во двор и приветственно помахал издалека рукой — надписи РАДИОСТУДИЯ, а Заодно и пышноволосой брюнетке, которая сидела за столом у окна и, подобно секретарше из прокуратуры, выстукивала на машинке какой-то текст; «Привет, ягодка!..» — чуть было не окликнул он (так делал Мике, который в радиостудии был свой человек), но вовремя одумался, сообразив, что прежде он заходил сюда, а следовательно, и брюнетку видел всего один-единственный раз — когда приносил информацию о курсах (информация, коллега, — червонец, статейка — три), и не знал ни имени этой девушки, ни фамилии, — он промолчал и, с достоинством

глядя вперед, прошествовал дальше; надо будет купить ей конфет, да, непременно, когда получу гонорар, а ведь он небось побольше, чем за информашку или даже за статью; Мике просветил его… Платит радио, платят редакции, подумал он; впервые задумался об этом: можно будет купить костюм и масла на зиму и, может быть, валенки бабушке — как хочется что-нибудь сделать для нее, к тому же если заведется пара рублей… Впрочем, сегодня — не в этом суть; сегодня он — лауреат; сегодня Каунас — да что там Каунас, вся Литва! — услышит не только его фамилию, которую, надо полагать, и так уже знают по газетам или по журналу, где был его рассказ, не только фамилию, но и голос, голос писателя Глуосниса; и, может, давайте не будем смеяться над этим словечком — писатель (вспомнился Шапкус и собрание — стало обидно, но всего лишь на миг); он еще раз глянул на окно, за которым колыхалась жидкая светло-желтая занавеска и темнела пышная прическа машинистки (вьющиеся волосы изящно ниспадали на плечи), — на окно, за которым его ожидала иная, прежде не изведанная жизнь, потом на черное стекло вывески РАДИОСТУДИЯ, вздохнул, проговорил «Alea jacta est»^[19] — и открыл дверь.

И верно — дверь хлопнула; это было как судьба, которая вынуждает покинуть один берег и отправиться на другой — несмотря на то, что в данный миг ничего подобного в мыслях и не было; Рубикон был перейден, но мутные его волны достали Ауримаса и швырнули вниз со скалы, на которой некогда стоял Цезарь; скинули и закрутили в мутном потоке, унося куда-то вдаль, вниз, вглубь, туда, откуда, видимо, нет возврата; сновидение продолжалось, но не то светлое и окрыляющее душу, а совсем другое — без начала, без середины и без конца, разверстое, словно черная бездна, куда падаешь без стона и без крика, но неудержимо, стремительно, в черную зияющую пустоту, которая грозно и неповторимо простирается вокруг нас; в этом сне быль мешалась с грезой, радость со слезами, правда с ложью и даже жизнь со смертью; яркая вспышка сознания — да ведь он помнит, помнит! — гасла от черного вскрика небытия; все здесь было переплетено, перепутано и свито в один плотный клубок, скаталось в ком закономерностей и случайностей, который и его подмял под себя и помчал с быстротой молнии вниз с горы; в самом центре кома оказался он, Ауримас.

Начало этого сна он помнит довольно отчетливо: открыл дверь редакции, вежливо поздоровался, представился; обычная формальность, мог и не сообщать, зачем явился, — редактор и сам знал, с какой стати явился в студию некий Ауримас Глуоснис, ведь в программе уже значилось, что сегодня, в восемнадцать ноль-ноль… Но редактор — тот самый, который вчера заходил к нему на курсы и пригласил сюда, — не ответил ни на приветствие, ни на вопрос Ауримаса относительно того, что ему надо делать; он снял свои огромные очки и не моргая смотрел на вошедшего, точно видел его впервые в жизни; Ауримас снова назвал свою фамилию и повторил, зачем пришел.

Теперь он обнаружил, что на него удивленно смотрит не только вышеупомянутый редактор, но и еще трое, а то и четверо сидящих в комнате мужчин; разглядывают с нескрываемым любопытством, точно на редкое ископаемое; один из них, в пестром ворсистом жакете, не вытерпел, прыснул в кулак. Возможно, Ауримас его где-то видел — на собрании секции или еще где-нибудь; а может, и нет, но чтобы настолько… да еще сегодня… Ауримас пожал плечами, не понимая, что происходит, человек в пестром жакете хихикнул снова — на этот раз гораздо смелей, вскочил со стула, зажал руками хохочущий рот и выскочил вон из комнаты. Довольно странный способ принимать людей, подумал Ауримас и осведомился, не пришел ли он слишком рано — дело в том, что часы он сдал в починку (на самом деле эта вещица значилась в списке неотложных покупок с первого гонорара); в общем, он явился, и если надо посоветоваться… порепетировать или как тут положено…

— Но передачи не будет, — наконец вымолвил редактор, преодолев свое замешательство и водрузив на переносицу солидные очки. — Неужели вы считаете…

— Не будет? А почему? И в программе объявлено… — Ауримас растерянно вынул из кармана купленную по пути, в киоске, газету и показал последнюю страницу. — Вот здесь, внизу…

— Газету положено читать внимательно… — заметил редактор и не спеша развернул сложенный вчетверо листок. — Начинать надо вот отсюда… от официальных сообщений и передовицы… вот откуда!

Он расправил шуршащие страницы, ткнул пальцем в какой-то заголовок и резко рванул с переносицы свои очки — получилось довольно грозно и решительно; Ауримас вгляделся.

ПОД ПОКРОВОМ «ИСКУССТВА» — КЛЕВЕТА, — прочел он и снова пожал плечами: какое это имеет к нему отношение? К его выступлению по радио?

Отстранив газету, он вопросительно глянул на редактора.

— Читай, читай, — тот снова ткнул пальцем в газетный лист — толстым, испачканным в чернилах; он даже засопел своим крупным носом. — Читай.

Что ж, если настаивают; Ауримас взял газету; если это что-то значит…

ПОД ПОКРОВОМ «ИСКУССТВА» — КЛЕВЕТА, — прочел он опять и поморгал глазами, словно туда попала соринка, потом еще раз недоверчиво посмотрел на редактора; тот как раз надевал свои очки и делал это крайне сосредоточенно, глядя лишь на блестящие стекла в толстой роговой оправе; его мясистый нос слегка покраснел, лоснился слегка раздвоенный кончик; Ауримасу почудилось, что этот кончик чуть подрагивает. Смеется, что ли, редактор? Тут он заметил, что находящийся в комнате долговязый рыжеволосый тип, ничуть не стесняясь, прикрывает рот ладонью, а другой, тот, что встал из-за стола и вышел в коридор, остановился и смотрит в приотворенную дверь; и еще двое беззастенчиво глазели на Ауримаса и редактора — оба в зеленых костюмах, таращились, как две зеленые лягушки, делать им нечего, а ведь перед каждым по листу бумаги и авторучки рядышком; спектакль, судя по всему, доставлял им удовольствие — нет, друзья, что ни говори, не каждый день является к нам автор с рекламой собственных писаний, тех самых, о которых республиканская печать…