Тогда, в дождь
Шрифт:
Но перед его глазами по-прежнему стоял все тот же Старик с бородой во всю грудь, широченной бородой, похожей на куст, в красной, неряшливо свисающей над штанами рубахе; с хищным захватом рук, пальцами-крючьями, готовыми в любой миг вцепиться, утащить, смять; он преследовал Ауримаса изо дня в день, крался за ним по пятам на фабрику и обратно — домой, хоть лавку Райлы Ауримас обходил за версту; иногда он являлся ночью. Старик подбирался тихо, не скрипнув дверью, останавливался в изножье кровати и без слов глядел на спящего Ауримаса (глаза отливали холодным лунным блеском): смотрел настырно, подкрадывался ближе и медленно тянулся к нему крупными белыми руками; пальцы вспыхивали как свечи; когда эти пальцы дотрагивались до шеи, Ауримас вскрикивал, и Старик исчезал; шея делалась мокрой. Потом Старик исчез окончательно — тот красный, с дикой бородой, и вместо него появился
То не была ты, Соната, ведь ты, думается мне, в ту пору бегала еще в очень коротком платьице — где-нибудь в Плунге или Расейняй, и вздернутый твой носик частенько похлюпывал, как у всех малышек; хотя девушка, которая открыла мне дверь, тоже была юная, стройная и, может быть, чуточку смахивала на тебя — позднейшую, когда мы с тобой познакомились; ей было от силы лет шестнадцать — будет и мне, — но казалась она более взрослой, зрелой, искушенной. Еще бы! Дочь профессора Вайсвидаса, как-никак могла повидать мир: говорят, ее папаша изъездил вдоль и поперек весь шар земной — даром что мал, плюгав, дряхловат; повидал и Монблан, и Эверест, норвежские фьорды и Патагонию, так называемую Огненную Землю; что-что, а про путешествия Ауримас читал; неужели этот старикашка всюду побывал? И девушка эта — его дочка? Папочка, нельзя, тебе доктор… папочка… — подскочила она к старику, схватила одеяло (зеленое, как оперенье попугая, но пестрое, точно шахматная доска) и набросила на диван — на маленького лысого старичка… Старик захрапел снова… она попыталась его повернуть… И ничего как будто не произошло, ничего, Соната, совсем ничего — просто я увидел, какие белые икры у этой девушки. И она это знала — что у нее такие белые ноги… что они красивы и подрагивают, как тетива лука, что… уже знала… Нет, нет! — крикнула она, когда я грохнул свои планки и кинулся ей на помощь; так испуганно крикнула; глаза черные и шустрые, как у белки, и смотрят не так, как у остальных девушек, — это я сразу понял; они сверлили меня насквозь и — против моей воли — читали в моих мыслях, точно по раскрытой книге; взгляд этот так и остался в моих глазах, точно соринка на всю жизнь; я сама… сама! И выставила перед собой ладони как щиты: сама… Что ж, наша фирма… примите уверения… надеемся, что сотрудничество… то есть: наше плодотворное сотрудничество при столь успешном начинании…
Тут он вдруг почувствовал, что думает о Мете, — идет с Сонатой, а думает о Мете; он понял это и устыдился, словно кто-то подслушал его мысли; он даже повернулся к Сонате, будто желая убедиться, в точности ли это она; да, она самая.
— Молчи, молчи, — проговорила она. — Пожалуйста, помолчи.
— Почему, Соната?
— Потому что ты всю дорогу молчишь. В тот раз выгнал, теперь молчишь. Почему ты все время молчишь, Ауримас?
— Наверное, сказать нечего.
— Все высказал?
— Нечем тебя развеселить.
— Это, пожалуй, верно.
Она умолкла и снова взглянула на Ауримаса; потом зачем-то взяла его за локоть и слегка пожала.
— Знаешь что, — сказала она негромко, — мне пришла в голову странная мысль. Вот если бы Даубарас победил папу… если он и мама…
— Ничуть не странно, — отвечал Ауримас, высвобождая локоть. — Вполне возможный вариант игры, Соната.
— Тебе все — игра.
— Нет, пожалуй, не все, — сказал он. — А тебе самой никогда не хочется побывать на ее месте?
— То есть как это?
— Очень просто. Даубарас ведь не какой-нибудь старец… очень даже ничего, как ты говоришь… А к тому же, добавим, он еще и не простой смертный, а как-никак…
— Ну и чушь! — она пожала плечами. — Ох, какой ты еще у нас глупенький, Ауримас! Обо всем ты подумал, только не обо мне. Об этом ты никогда не задумываешься, а ведь и я стою, чтобы обо мне хоть чуточку…
— Знаешь что! Если человек будет думать еще и об этом — о чем ему думать и о чем не думать, то и с ума сойти недолго, Соната.
— Ты не сойдешь. Не бойся. Если будешь думать обо мне. От этого — не сойдешь.
Она печально улыбнулась и свернула направо; лестница
— В гостиницу? — спросил Ауримас. — Проводить тебя до гостиницы?
Соната покачала головой.
— Нет, — ответила она. — Домой. Я спать хочу.
«Домой? Спать? А мне куда податься?» — мысленно возразил Ауримас. Но ни слова не произнес, а покорно пошел дальше; они свернули на улицу Донелайтиса, приблизились к изящному трехэтажному дому, вполне современному на вид… Тут они остановились и как по уговору посмотрели друг на друга.
— Тогда… — он протянул руку. — Тогда прощайте, барышня. Спокойных снов.
— Нет, нет, никуда ты не уйдешь! — пылко возразила Соната. — Ты пойдешь со мной. Слышишь?
— Что ты, Соната… твоя маменька… и горячо любимый папенька…
— Они в гостинице.
— Тем более… сболтнет кто-нибудь… и честный облик прелестной Сонаты… доброе имя…
— Ты пойдешь со мной.
Он дернул плечами и, ни слова больше не произнеся, последовал за ней по темной лестнице наверх; Соната отперла дверь ключом. Ауримасу показалось, что она очень спешит, будто опасается, что он передумает и сбежит; так торопятся люди, которых преследует дурное предчувствие; предчувствие — неужели? Говорят, у женщин оно чрезвычайно развито, не то что у мужчин, хотя Ауримас не очень-то этому верил — скорее всего, поспешность эта попахивала самым обыкновенным недоверием: кто его знает, этого Глуосниса, и по залам за ним гоняйся, и по улицам; Соната, можно надеяться, была уже спокойна насчет того, что он никогда… уже никогда… Он потупился и досадливо поморщился, словно снова уловил отвратительный смрад дубильных мастерских, который он был не в силах забыть вот уже две или три недели подряд, — ни время, ни водка не в силах были его заглушить, ни… Спешит, она спешит, румяная Соната; дыхание и то участилось, да, дышит она прерывисто, затрудненно, точно внезапно остановленный бегун; эх, и куда ему бежать? Ведь некуда, вовсе некуда, сударыня, Ауримас это прекрасно знает; это бегство в никуда, ибо никуда он не торопился — а лишь одна Соната…
— Спать, спать… — повторила она как-то особенно тихо, над самым ухом у Ауримаса, — прошелестела. — Потому что если я тебе хоть чуточку нужна…
Он молчал, будто вовсе не слышал этих слов; медлил в темноте на лестничной площадке — одна нога выше, другая на ступеньку выше — и молчал, не отдавая себе отчета, почему он молчит; ведь прежде он как будто ничуть… Но прежде Соната не обнаруживала такой поспешности, такой лихорадки, да и Ауримас — прежде — —
XX
…Ты рабочий?
Да. Это — плохо?
Я этого не сказал. Хорошо. Мета говорит, зимой ты учишься в гимназии, а на летних каникулах…
Вы меня вызывали? Насчет паркета?
Ты поможешь мне смастерить домик. Для голубей.
Для голубей?
Вот именно. Или — не сумеешь?
Не знаю. Не доводилось. А зачем вам голуби? Профессору?
Это мои друзья, юноша. Самые верные друзья. А то и единственные. Когда я хворал, парочка голубей каждый день прилетала ко мне на окно… такая славная парочка… и не городские, не домашние, а вяхири… columba palumbus, представляешь? Columba mea amicorum melior amica est[22] — слыхал? Да откуда тебе…