Тогда, в дождь
Шрифт:
— Сама увидишь, — сказала она. — Высокопоставленные… А вы почему не в гостиницу? — нахмурилась она; это ей не шло; нимало не смущаясь, она кивнула в мою сторону. — Разве я тебе не говорила, Соната: если Ауримас иногда опаздывает на автобус… в гостинице всегда…
— А почему они… твои гости… не там?
— Потому что это мои гости, Соната.
— И ты принимаешь их в халате?
Однако! Я втянул голову в плечи и невольно подался назад, к лестничной площадке; не следовало мне идти сюда, определенно; сегодня от Сонаты можно услышать все, что угодно, — чего не услышишь никогда; впрочем, едва ли поспешность ее объяснялась тем, что она хотела во что бы то ни стало застукать
— И… откуда же вы? — спросила Лейшене, пропуская мимо ушей вопрос дочери; голос ее обрел прежнюю строгость и властность, как это бывало всегда, когда она собиралась закончить одну тему и перейти к другой; она даже слегка тряхнула своими ниспадавшими на лоб кудряшками, словно давая понять, что минута замешательства прошла и нам с Сонатой пора знать свое место. — Мы как будто уговаривались…
— Ну, задержались… мы, мамочка…
— В твои годы, Соната… серьезной девушке…
— Но ведь мы шли домой, мамуля. И пришли. Не куда-нибудь — домой.
— Домой?
— Ну, конечно… куда же еще? Ведь это, кажется, наша квартира. Тут живет наша семья… не в гостинице…
— Домой? — переспросила Лейшене и покосилась на меня; видимо, на Сонату ей смотреть было трудновато, хотя слова относились именно к дочери, а вовсе не ко мне. — Домой?.. Но, милая моя… там, в гостинице… насколько мне помнится… там твои книги и все… мы уговаривались…
— Нет, мамочка, не все, — и тоже взглянула на меня. — Там нет тебя.
— Меня?
— Нам надо с тобой поговорить, мама. Нам — мне и Ауримасу.
— Обоим?
— Обоим. Чему ты удивляешься? Обоим.
Я был потрясен — поговорить; нам надо с тобой поговорить; при чем здесь я? Выручила сама Лейшене; она покачала головой.
— Сейчас? — изумилась она. — Ночью, в полвторого? — Для убедительности она отняла руку от дверного косяка и посмотрела на миниатюрные золотые часики. — Поздновато вспомнили обо мне. Особенно ты, доченька.
— Нам надо поговорить.
— Я же сказала: у нас гости. Поговорим завтра. Завтра, Соната. А сегодня…
Она замолчала, подождала, пока мы снимем плащи, — я повесил свой в шкаф, а Соната — на стену; она словно не хотела вешать свою одежду рядом с этой коричневой шляпой.
— Только будь вежливой, — Лейшене снова повернулась к нам, отчего-то к нам обоим. — Прошу тебя, Соната, будь вежливой.
Та ничего не ответила, повела плечами и распахнула дверь в гостиную; вслед за Сонатой шагнул в комнату и я.
Я уже знал, кто находится там, за раздвижной дверью матового стекла, которая пропустила нас с Сонатой в гостиную; мысленно я уже почти свыкся с этим лирическим дуэтом — Лейшене и Даубарас, свыкся, хотя мне еще не доводилось ни разу видеть их вдвоем; видеть не доводилось, но зато я все о них обоих знал — по крайней мере, мне представлялось, что все знал, причем знал от Сонаты; последнее время она все чаще докладывала о «госте из Вильнюса», о Даубарасе, который нежданно-негаданно встал между ее мамашей и румяным папой Лейшисом, щеголявшим ученым словечком «плеврит» (один знакомый доктор, вы только себе представьте, всерьез опасается, что у него, Лейшиса, оный плеврит в наличии) и вынужденным, знаете ли, лечиться от этой болезни пивом и свежими яйцами, а то и медовой настойкой на спирту; вы же понимаете, взяться за какую-нибудь более-менее сложную работу он… Однако Лейшиса здесь и духа не было (то ли он продолжал лечение в Ирусином буфете или в директорском номере, то ли, расслабив члены, закутанный в казенное одеяло, преспокойно похрапывал), а на диване
— Наконец-то явились! — Даубарас величественно поднялся с дивана и с папиросой в руке выступил нам навстречу. — А мы уж заждались.
— Вы? — Соната сверкнула зелеными огоньками глаз. — Кто это — вы?
— Мы с товарищем директором, Соната. С твоей мамой. А ждали тебя и Ауримаса, и, надо признаться, ждали довольно долго, — он выразительно посмотрел на бутылку и бокалы.
— Я уже побранила их.
— Не за то, мамочка.
— А за что же?.. За то, что вы среди ночи… вдвоем…
— За то, что мы пришли не в гостиницу… А ведь в гостинице тоже можно в одной постели… при желании, мамочка… если…
— Соната! Я тебя не узнаю!
— И я тебя тоже, мамочка.
— Какой кошмар, Соната!
— И я так думаю…
Стало тихо, так тихо, что можно было расслышать дыхание обеих: глубокое, сдерживаемое — у Лейшене, и быстрое, прерывистое — у Сонаты; она и тут спешила — высказать матери все, что думает о ней и о Даубарасе, немедленно, пока он, этот Даубарас, здесь; такое у меня создалось впечатление. И Даубарас молча смотрел на Сонату несколько удивленными карими глазами, а во взгляде этом не было ни малейшего осуждения, скорее, там было просто любопытство; это мне не понравилось. Первой заговорила Лейшене.
— Это тебе так просто не сойдет, доченька, — она произнесла это негромко, слегка опечаленно. — Придется тебе извиниться. Перед всеми нами.
— Прошу прощения, — Соната жеманно присела в реверансе перед Даубарасом.
— Ну, я-то… — развел тот руками.
— И уйти, — Лейшене топнула ногой.
Голос ее, право же, не сулил ничего доброго, как и дрожащие, сцепленные на груди пальцы; я шагнул назад.
— Подожди, — Соната дернула меня за рукав. — Один ты никуда… если так, то вместе…
— Вместе? — Лейшене вытаращила глаза.
— Если так, мамочка… — отвечала Соната. — Но только скажи мне, куда же я в таком случае должна…
— Туда, откуда пришла. Где была до полуночи…
— Там уже закрыто, мамочка, — Соната вздохнула и быстрым взглядом окинула стол. Потом усмехнулась, запрокинула голову и возвела очи к потолку; она хихикала, словно ее щекотали; мне сделалось не по себе от этого смеха.
— Что ж, Ауримас, — повернулась она ко мне, — повезло нам с тобой… Кутить так кутить… и мы не лыком шиты… — она кивнула в ту сторону, где красовались на столе изящные бокалы прозрачного зеленоватого стекла.
— Ты так считаешь? — я подался вперед.
— Сегодня — да! В честь такого выдающегося случая.
Она подошла к столу, взяла бутылку и наполнила два бокала; один придвинула мне, другой взяла сама; можно было подумать, что она умышленно делает все не так, как всегда, что старается досадить матери или просто показать, что она взрослая, самостоятельная и ей нет дела до того, кто да как к ней относится; это отчасти смахивало на представление на тему «отцы и дети»; я же, увы, был в нем всего-навсего статистом; глаза Сонаты горели все тем же блеском, который я заметил в коридоре, едва лишь зажегся свет; да, это была совершенно новая Соната, и она, пожалуй, нравилась мне еще больше, чем та, прежняя; будь здоров, Ауримас!