Токсичный компонент
Шрифт:
– Никто никого не сдал, хотя понять можно было запросто, чей камуфляж. Двуреченский мимо Лагутенко прошёл, зыркнул на него, но ничего не сказал. А колхозную зарплату нам выплатили. На следующий день. И сразу же всех в автобус и по домам, пообедать даже не дали.
Лазарев посмотрел на коллег и добавил:
– Вывод из этой истории простой: главное, чтобы одна злость с другой не сильно пересекалась. А то за столом профессор с оперирующим хирургом котёнка своего разорвали бы нахрен. Каждый бы хотел зашить. Думаете, не бывает такого
Добровольский промолчал, потому что думал он немного по-другому. Да, истории и профессора, и Лазарева хорошо иллюстрировали ту самую злость, которая могла и стимулировать к созиданию, и разрушать. Но он точно знал, что именно двигало лично им тогда ночью в реанимации.
То, что заставило его поставить зонд – то же и помогло бригаде хирургов удачно завершить операцию на сердце.
Это был – страх.
Именно с ним инструменты передаются более опытным ассистентам, и с ним их берут те, на кого остаётся последняя надежда.
Это не страх за себя или за пациента – какой-то очень глубокий, без конкретной точки приложения. Страх вообще всего, что происходит; необратимости, ответственности, сжигания мостов, ошибки и предопределённости финала.
Где-то на границе страха и смерти тебя ждёт трусость. И всё, что ты можешь – не пустить её в свою голову. Не пустить её в операционную, не заразить ею бригаду.
Первый шов у Порываева прорезался. Второй уже нет. Потому что он не позволил себе перейти границу. Но никто в этом не признается – потому что это и в слова-то облечь довольно сложно.
Максим вспомнил, как толкал скользкий зонд в нос Рудневой, бросая взгляды на кровь, размазанную по её щекам. Вспомнил, как тянул фиксирующий баллон, как надувал основной. К тому времени страх перед предстоящей манипуляцией уже полностью улетучился – прямо в процессе её успешного выполнения. И самым главным к тому времени стало – грамотно закончить, установить сброс и уверенным голосом сказать Зинаиде, что всё получилось. После чего оставить её на попечение медсестры и бодрым шагом пойти в ординаторскую, чтобы описать в истории болезни все подвиги Геракла.
– Отпустить котёнка, – шепнул себе под нос Максим, повернулся к компьютеру и начал печатать текст дневника.
8
Добровольский смотрел на коробку конфет и чувствовал, как где-то внутри него дымятся предохранители.
Обычная коробка. Самое банальное для приморца «Птичье молоко», незаметно заклеенное по бокам тонким скотчем, чтобы крышка случайно не раскрылась. Внутри – ряды сладких кирпичиков в шоколаде. Максим представлял себе жёлтую, белую и коричневую начинки в каждом из рядов, вспоминал, как обычно ел эти конфеты в детстве – потихоньку объедая шоколадные стенки «кирпичиков» и оставляя зефирку напоследок – это уже потом он узнал, что начинка называется суфле, но для него она на всю жизнь осталась зефиркой.
Коробка лежала на
– Мне кажется, она должна догадаться, почему уже в… В четвёртый раз я именно так принимаю её презенты, – сказал Максим, не отрывая взгляда от «Птичьего молока». – Ничего не могу с собой поделать.
Началось это около двадцати дней назад, когда к ним в отделение по «скорой» днём поступила молодая и относительно нетрезвая женщина – Люба Марченко. Добровольский вышел из кабинета и встал напротив, надеясь сразу понять, по какому поводу она здесь.
Синяк под левым глазом, забинтованная левая кисть. Всё. Хотя нет, к этому можно было добавить злой безадресный взгляд, непонятного цвета многократно линявшую кофту, мятую юбку, дамскую сумку с оборванным ремешком и кроссовки без шнурков.
– Подпишите, – фельдшер протянула сопроводительный лист. – У нас ещё два вызова в очереди, а мы тут всякую пьянь возим.
– Чой-та всякую пьянь? – возмутилась пациентка. Хирург сразу обратил внимание на дефект речи – ему казалось, что у неё не до конца раскрывается рот, причём только с одной стороны, из-за чего говорила она, как в мультиках. – Что за отношение?
Она попыталась встать, но вдруг тоненько взвыла и аккуратно опустилась обратно.
– Да заткнись ты, – коротко кинул фельдшер, дождавшись подписи. – Обезболили. Перевязывать не стали. Вам всё равно смотреть. Ладно, мы поехали.
Максим кивнул, дождался, когда хлопнет дверь, посмотрел в лист и спросил:
– Что случилось и когда, Любовь Николаевна?
– Вчера, – коротко кивнула она. – Вчера случилось. В гостях. Кипятком облили меня.
– Вчера? – уточнил Добровольский. – А «скорую» вызвали – сегодня. Почему?
– Потому что не могла. – Максим видел, что она хочет закинуть ногу на ногу, но под юбкой что-то сильно мешает. Похоже, все ожоги были на бёдрах – сидела она, отнюдь не интеллигентно расставив ноги и постоянно об этом забывая.
– Что же вам мешало, Любовь Николаевна? – Добровольский сунул руки в карманы халата. – Алкогольное опьянение?
– Можно просто Люба, – подмигнула ему пациентка. – Любо, братцы, любо… – попыталась она спеть, но смогла только прошептать эти известные слова, после чего вздохнула и шмыгнула носом.
– Хорошо, – согласился Максим. – Пусть Люба. Давайте поподробнее. Когда был ожог, как вы его получили, что делали сразу после и потом в течение суток?
– Очень много, – сказала Марченко. – Очень.
– Что много?
– Вопросов, сука, много. Как ты их все запоминаешь?
Она откинулась на стуле, не заметив, что ударилась головой о стену.
– «Тыкать» мне не стоит, уважаемая, – слегка скрипнув зубами, уточнил Добровольский. – Идём в перевязочную, смотрим. А вы пока вспоминайте всю историю, что с вами вчера приключилась.