Только бы выжить
Шрифт:
Время шло, а самый молодой боец так и не возвращался, и на сердце повисла угрюмая тень. Колдун присел рядом, положил руку на плечо Игната, протянул ветку с тремя крупными алыми ягодами. Савко взял их в рот, поморщился от кислоты:
– И так тошно, и ты туда же, дед Апанас.
Тот пожал плечами, и, ссутулившись, побрёл от костра. Игнат Савко любил и жалел старика. Четверо сыновей Колдуна погибли на фронте, немцы сожгли его родное село, в огне погибла жена. Дед Апанас потерял всё, и с тех пор не мог говорить. Но, странное дело, думал командир, никогда в глазах старого партизана он не видел тоски и одиночества. Он был всегда спокоен и добродушен,
Но где, чёрт возьми, Алесь? Не натворил ли он глупостей, дерзкий мальчишка? Село и окрестности кишели полицаями, и если он не подавит дерзость и обнаружит себя, то ни за что не уйдёт…
Ему показалось, что вдалеке у молодого подлеска треснула ветка. Командир тут же вскочил. Как по команде и остальные взялись за оружие, спокойно и молча, чтобы не выдать себя. Секунда – и зазвучал тонкий голос:
– Витютень летит, витютень сидит… тут, – и так несколько раз. Алесь заранее условился, что, возвращаясь, будет подражать лесному голубю. У командира отлегло на сердце.
– Это Алесь идёт! – подтвердил дозорный, подходя к костру. – И дивись-ка, чего хлопец на себе прёт!
Парень промок, шатался, ссутулившись. Плотный холщовый мешок мог вот-вот сорваться со вздрагивающих плеч:
– Жадность меня погубит! – сказал он, сбросив ношу у костра. Вокруг уже столпились партизаны. – Хотел у этого ирода полмешка взять, а ссыпал больше, как полны закрома хлеба у него увидел. Набираю, мешок тяжёлый, а всё не могу скончить.
– Молодчина! – сказал Игнат. Партизаны уже черпали муку котелками, готовясь замочить и печь лепёшки.
– Да это что, – сказал парень, отдышавшись. – Вечером староста снесёт до Марьиного лога целого баранчика. Его возьмём, и можем уходить смело.
Игнат задумался – стоит ли так рисковать?
– Что ты надумал! – сказал он. – А если он бобиков на хвосте приведёт?
– Не думаю. Он боязлив, як заяц, и старый совсем. Я ж только прошёлся тихонько, у окон послушал, прежде чем до него наведался. Его там ненавидят все.
«Так и знал, что Алесь дерзнёт на что-то, зараза!» – подумал командир.
– Тебе приказ был сразу к старосте идти огородами, а по дворам не шататься!
– Виноват, – только и ответил Алесь, и улыбался, будто не командир, а отец нестрого ругал его. Он понимал, что сделал большое дело. Правда, о том ничего не сказал, что ходил ко двору, где жила девушка Прося. Она всегда ему нравилась, но признаться ей в том не успел, ушёл в партизаны. И вот теперь надумал, что, коли встретит её, обязательно словечко
Мицкевич снял с плеча ППШ, и, присев у костра, сбросил набухшие сапоги, развернул и выжал позеленевшие от болотной жижи портянки. Отдышавшись, достал кисет и закурил. Выдохнув, сказал, стараясь выглядеть взрослым, рассудительным, а точнее, матерым партизаном:
– Товарищ командир, зато какая выгода! Я послушал, местные думают, что в болотах и лесу засел большой отряд партизан, человек сто, не меньше. Это они про нас! Я старосте сказал, что он первый у нас на мушке будет, коли что. Он меня, думаю, разумел. Этот куркуль старый далеко не дурень. Принесёт нам барана тихо, чтоб бобики его не видели.
Он помолчал:
– Я места у Марьиного лога хорошо знаю. Коли старик с хвостом будет, мы увидим, и вернёмся тихо. А коли один будет, тогда что ж…
Алесь нагнулся ближе к командиру:
– У нас вонь Колдун меткий, он тогда предателя пиф-паф. Баранчика мы хоп, только нас и видели!
– А, может, не будем его, того? – размышлял командир.
– До Марьиного лога три версты, – махнул рукой Мицкевич. – Коли и почуют бобики, пробежать не поспеют, мы утечём.
– Не, убивать старосту не будем, – всё же решил Игнат.
– А коли он уйдёт, мы пойдём до баранчику, а тут бобики, а? – не успокаивался Алесь. Он говорил живо, словно внутри заводился и уже кипел мотор. – Тогда что? Вдруг засада? Не, мы его пришьём, выждем минуту-две. Коли будет тихо, возьмём наше добро, и айда в дорогу. Командир, так лучше будет!
Игнат Савко надолго задумался. Партизаны уже испекли первые лепешки, делили их, настроение поднялось.
«Да, баран бы всех спас, с сытыми животами прорвались бы к пуще!» – думал командир, жадно пережевывая горячий несолёный мякиш, вкус которого будил в сердце воспоминания о доме.
– Значит, мы пойдём с Колдуном? – наконец спросил Алесь, дожидаясь решения.
– Да, – не сразу выдавил Игнат, и нахмурился.
Тревожно и медленно приближался рассвет, окна запотели от прохлады. Староста не покидал дом. Огня после грубого ночного визита он не разжигал и сидел, затаившись и обхватив ствол ружья. Порой им овладевала паника: казалось, что вот-вот в Белые мхи ворвутся партизаны, и они повесят его на разлапистой берёзе. Чудилось, он даже слышал, как скрипят во дворе её старые сухие ветви. Их раскачивал ветер, но стонали они будто под чьим-то весом. Самообладание не сразу, но возвращалось, и он думал: даже если так, то и пусть. Когда-нибудь должны закончиться его мучения, и хорошо, если скоро.
Лишь когда рассвело, Михась выглянул во двор. Пёс ожил и поскуливал, забившись в будку.
– Держись, живчик, – сказал старик. У пса не было клички, он всегда подзывал его свистом, но теперь староста подумал, что будет окликать Живчиком. Он пожалел его, бросил в миску бараний мосол. Тот даже не вышел, а ещё глубже забился в конуру и затих.
«Как бы не издох, – подумал старик. – Эх, шельма, тебя-то, глупого, за что?..»
Михась знал, что все вокруг него почему-то страдали. Может быть, всё потому, что он с детства ненавидел зло и насилие, но не умел противиться им. А не сопротивляться злу – значит, уже быть на его стороне… Или просто судьба. Хотя, сказать так и махнуть легче всего. Но и ответить, почему мир устроен уродливо и несправедливо, он тоже не мог.