Только моя Япония (непридуманное)

Пригов Дмитрий Александрович

Дочка одной из русских преподавателей русского языка, прибывшего по временному контракту в местный университет, перед вступлением в новый для нее местный школьный быт была заранее, к счастью, предупреждена другой же русской школьницей, обитающей в Японии уже достаточное количество времени. Предупреждение касалось весьма значительной и серьезной проблемы — молнии на штанинах спортивной одежды должны быть непременно расстегнуты, а сами штанины чуть-чуть завернуты вверх и никоим образом не застегнуты и не опущены. А то случится непоправимое. Как бывало уже с другими, и неоднократно. Одиннадцатилетняя девочка точно последовала мудрому совету. По неофициальным устным детским каналам дошло сообщение, что это с уважением и пониманием было воспринято местной школьной общественностью:

А новенькая-то — крутая! —

Понимает! —

Или вдруг поветрие на всю школьную Японию — теперь, оказывается, нужно носить белые толстые шерстяные гетры, спущенные чулком на самый ботинок таким вот скатком. Да смотрите не ошибитесь, а то будет плохо! Просто ужас что будет! Не забудьте — именно гетры, именно белые, именно шерстяные, именно таким, а не каким иным способом. Именно спущенными на самые кроссовки, обнажая толстенькие ножки вплоть до самого верха, насколько позволяют видеть исключительно коротенькие юбочки.

Вообще-то ученическая форма, почти милитаризированная униформа, здесь тяжела и обязательна. В толстых душных пиджаках подростки обоего пола, бедненькие, таскаются по ослепительной летней жаре. Но никто не жалуется. А кто же первый пожалуется? — никто. Правда, и это меня всегда поражало, кто-то ведь все-таки первым придумывает подобное про эти гетры и тренировочные штаны, да и про все остальное на свете. Ведь до них подобного не было! И кто-то, какая-то вот такая же скромная и послушная девочка-подросток должна была преступить границы всеобщей обязательности и почти обреченной неизбежности. Нет, видимо, все-таки подобные инновации вносятся в наш мир великими и защищенными духами и богами. По-иному просто и невозможно! Никак не проглядывается реальный человеческий путь проникновения подобного в строгое и охранительное, обороненное от потусторонних разрушительных вторжений людское сообщество.

Да и, естественно, вырастают подростки в таких же авторитарных и подверженных авторитаризму жителей местной флоры и фауны. В газете одной из саппоров-ских фирм на первой странице, например, печатается портрет некоего местного передовика-ударника с сообщением, что за его славный и ударный труд на пользу фирмы награждают недельной поездкой, скажем, в Швейцарию. На оборотной же стороне все той же газетенки помещен портрет, но уже поменьше, другого работника фирмы, принесшего некоторое неприятство фирме, о чем сообщается во вполне официальном тоне.

У каждого человека здесь наличествует посемейный список, в котором указаны все его предки неведомо до какого колена аж от XVII века. Списки хранятся в мэрии, и уж тут, не то что у нас, никак их не подделаешь. Ну, может, и подделаешь, но не очень-то свободно. Не станешь враз дворянином, бароном, графом Воронцовым, скажем, членом нововозрожденного милого и торжественного дворянского собрания постсоветской России. Да я не против. Пусть их. Пусть будут дворянами — тоже ведь занятие. А то ведь скучно на этом свете, господа. Все лучше, чем по грязным и вонючим подворотням спиртное распивать или коллективно колоться проржавевшей иглой многоразового использования. Пусть хоть этим отвлекутся, я не против.

Но здесь все покруче. Пока покруче. Например, существовала некая каста неприкасаемых — изготовители кожи, сдиратели шкур с животных. Дело известное. Им не разрешалось ни общаться, ни вступать в браки с любыми другими сословиями. Не позволялось менять профессию или приобретать собственность. Так вот до сих пор, зафиксированный в посемейных списках, этот порочащий факт родовой истории неотменяем и доныне имеет крайне негативное влияние при заключении брачного контракта, при устройстве на государственную должность или на работу в престижной фирме, при попытке ли поселиться в какой-либо уважающей себя городской общине или кооперативе. Посему и существование внебрачного ребенка осложнено отнюдь не финансовыми проблемами матери при взращивании и воспитании младенца — нет, общий уровень благосостояния в стране достаточно высок. Просто в посемейном списке не будет имени отца ребенка — а вдруг он объявится. И объявится с нежелательной стороны. Или предъявит какие-либо претензии. Все это опять-таки осложняет дело при вступлении в права собственности, при покупке недвижимости, при женитьбе и устройстве на выгодную и престижную работы.

Вот и живи тут. —

Да я тут временно. —

Ах, он временно, да и еще судит нас. —

Нет, нет, я не сужу, я просто как натуралист собираю объективные и ничего практически не значащие сведения. —

Для него, понимаешь, это все ничего не значит. А для нас это много, ой, как много чего значит. —

Так я про то же. —

Нет, про то же, да не про то же. Даже совсем не про то же. Даже совсем, совсем про другое! —

Ну, уж извините. —

Нет, не извиним. —

Ну, не извините. —

Нет уж, извиним, но неким особым способом, как будто бы и не извиним, но все-таки извиним. И тем самым докажем наше реальное и прочее превосходство. Ну, доказали. —

Доказали. —

Помиримся? —

А мы и не ссорились. —

Тогда все нормально. —

Тогда все нормально. —

Понятно, что подобный диалог вполне невозможен с ритуально вежливым, этикетно закрытым и улыбающимся японцем — все это разборки с самим собой и своей больной совестью.

Так что прощай, Япония, возлюбленная на время моего краткого пребывания в тебе. Прощай по-близкому, по-житейски, и возвышенно, и по-неземному — навсегда. Уезжаю в края, где политики и просто люди говорят вещи разнообразные, порой ужасные и невыносимые, но на знакомом, понятном и почти легко переносимом языке. Где и я могу сказать им и о них все, что захочу. Ну, не то чтобы абсолютно все, но кое-что. Но все-таки. И они это поймут. Поймут даже то, что и не могу сказать и посему не сказал. И поймут правильно. И жестоко накажут меня за то. Но тоже по-свойски, по-понятному.

И напоследок поведаю об одной нехитрой истине, открывшейся мне по причине удивительного непрекращающегося моего писания. Несмотря на обещанный и многократно подтвержденный на весьма замечательных примерах закон иссякания энергии записывания и писания, по мере пробегания времени пребывания в стране Постоянного Стояния в Центре Неба Великого Солнца, она не иссякала. Да так оно в любой чужестранной стране. А в Японии — так и особенно. Но я, как уже давно всем понятно, пишу совсем не про Японию. И вообще, всякая чужая неведомая земля — просто наиудобнейшее пространство для развертывания собственных фантазмов. Вот один из последних я и привожу в завершение.

Японская хрупкость Вот и подумалось про японцев — Кушают палочками Какие-то травки Как кузнечики лапками в сухих растениях перебирают Вот опять подумалось про японцев — Бегут под зонтиками Уже в воздухе над мокрыми камушками Ножками перебирают А из Японии подумалось — Вот

толстоногие русские девки Ходят по сухой траве Хрупают как слоны белые индийские Вот подумалось о Японии — Лучше не думать о Японии! Времени жизни не хватит А вот не об Японии — Тела хрупких американских матросов В заостренных, как края Фудзи, зубах недремлющих акул — Помнится ли японцам такое? И подумалось в качестве японца обо всем другом: Что оно — другое? И вместе с японским оно все-таки меньше Чем все А про японцев думается часто Что можно услышать Как мысли их, словно кузнечики лапками Перебирают легко извилины их суховатого мозга Когда мне впервые в детстве подумалось об Японии Кошачий кашель сотрясал сухонькие переборки моей грудки И воспаленный красный шар бросился в голову: Япония! Думалось, думается, не думается про японцев — Как это они, не имея слизи Обматывают чужое — Видимо, потрескивая сухим статическим электричеством Подумалось про себя — А не японец ли я? И почувствовал сухость в потрескивающих суставах И шуршание обтягивающей кожи Подумалось про японцев — А японцы ли они? Не гладкие ли они камни побережья мирового океана? Не легкие ли белые нити вздрагивающей паутины Легко опутывающие осенние желтые ломкие листья И снова подумалось о японцах — Думаются ли они такими Или они такие и есть Что думаются именно такими И подумалось про японцев — Не сухость ли европейского мышления Облекает своей сухостью их внешнее поведение Уподобляя их единственно знакомым примерам сухости и хрупкости — Кузнечикам И еще мне подумалось о японцах Как о китайцах Как если бы о кузнечиках и как о цикадах О мощных и звучных лапах последних И о сухих, цепких и изощренных лапках первых Надо же — подумалось мне о японцах — Неужто ли не убивают? Неужто ли не убьют? — Убьют! Убьют! Еще как убьют-то! И украдут, украдут! Человек везде не окончательно из рода кузнечиков Но в то же время подумалось о японцах — И среди них встречаются грубые, толстые и мясистые Но и в них, и в их душах Произрастают тонкие, колышущиеся Суховатые и ярко расцвеченные стебельки трав странных переживаний И вот что еще подумалось об японцах — Что они обдумали, как им быть японцами А им, видимо, быть японцами сподручнее таким образом Какие они и есть И еще подумалось о японцах — Вороны кричат в императорском дворце Какой-то постоянный блуждающий шорох Мелкий дождик осматривает исторические окрестности И еще подумалось не об японцах — Вечное шебуршение недовольной совести В русских слизистых душах Не есть ли память предположенной и неосуществленной Мелодичной и облагораживающей японской сухости И еще подумалось про японцев — Жизнь переломится как сухая травинка А они изловчатся перескочить на другую Или не изловчатся А также подумалось про японцев — Золотые карпы плавающие в пруду Внутри себя обладают необыкновенной строгостью и суховатостью решений И тем самым они все же японские Однако же подумалось про японцев Что еще есть и немцы Есть американцы и русские Но они — совсем не японцы Еще мне думалось, подумалось про японцев И придумалось, что они — вовсе не японцы А нечто природообразное Похрустывающее суставами Но лежащее как плоский камень И подтекающее как прозрачная вода И подумалось о японцах в терминах конца света Что когда он подступит, то они будут уже не японцы А некие, лицом обращенные к концу света К чему, собственно, и были всегда преуготовлены