Толкование путешествий
Шрифт:
Солидный Московский еженедельник напечатал статью Соколова, коллеги Коновалова по Духовной академии. Статья называлась Власть тьмы, решение Синода оценивалось как «вопиющее моральное злодеяние», и рассказывалось о нем в терминах, напоминающих о близившейся революции:
По своему характеру […] это событие лежит за пределами главного русла русской жизни, но в нем с такою яркостью отразились те невероятно уродливые условия, в которых мы в настоящее время живем, что о нем нельзя молчать [297] .
297
Московский еженедельник. 1908. 15 ноября. С. 29.
В 1912–1917 годах Дмитрий Коновалов преподавал на Московских высших женских курсах [298] . В 1930 году он был членом университетского Института истории; областью его исследований значилась «история религий, религиозных движений» [299] . С Владимиром Бонч-Бруевичем, который в 1920-х годах монополизировал всю эту область, отношения у Коновалова, видимо, не сложились. За советский период своей жизни автор книги о сектантском экстазе не опубликовал ничего [300] . Человек блестящей образованности и редкого академического дарования был сломлен задолго до прихода новой власти.
298
Информация из ежегодников «Вся Москва» за 1911–1917 годы.
299
Научные работники Москвы. М.: Изд-во АН СССР, 1930. С. 138.
300
Библиографические справочники советских лет Коновалова не упоминают; см.: Глан Я. Антирелигиозная литература за 12 лет (1917–1929). М.: Безбожник, 1930; Труды Института истории АН СССР. 1936–1945. Библиография. М., 1968.
Материал и идеи Коновалова, вновь пересекаясь с материалом и идеями Джеймса, стали источником для вполне неожиданного развития. Третья, последняя часть его диссертации разбирала проявления религиозного экстаза в функциях речи. На множестве примеров из жизни русских и западных сект автор разбирал следующие феномены экстаза: автоматическую речь (непроизвольное произнесение членораздельных звуков); автоматическое письмо (слов или бессмысленных сочетаний букв); глоссолалию (автоматическое произнесение непонятных слов); говорение сектантов на неизвестных и непонятных им языках. Коновалов приводил десятки примеров хлыстовской глоссолалии, например найденную им в архиве запись речей московского хлыста 17-го века Сергея Осипова «рентре фенте ренте финтрифунт». Хлысты-прыгуны в 1901 году под Югевом так выражали свой экстаз: «Абдол сир фу мла конал сеир чика». Тамбовские хлысты в 1904-м молились «Христос некрата не тан фан тан фатисон» [301] . Эти слова выговариваются в некоем ритме и нередко, по наблюдению Коновалова, «целые ряды глосс образуются и подбираются на основании созвучия, в силу механической ассоциации по звуковому сходству». Бывает, что сектанты «целыми часами говорят рифмами». Коновалов не был первооткрывателем хлыстовской глоссолалии; до него писал об этом сектовед, чиновник и писатель П. И. Мельников (Печерский). Но, как и в других случаях, Коновалов собрал непревзойденное количество материала и подверг его необычно спокойному анализу. «Пророческий экстаз, подобно поэтическому вдохновению возбуждая автоматическую работу функции речи, имеет вообще наклонность выражаться в рифмованных стихах», — заключал Коновалов [302] .
301
Коновалов Д. Г. Религиозный экстаз. С. 167–169.
302
Там же. С. 249, 251.
Критикуя Джеймса, православный богослов П. Страхов в 1910 году вновь попытался перенести вопрос из этнографии в эстетику. По Джеймсу, одно из свойств мистических состояний — их неизреченность, невозможность выразить их словами. «Не отсюда ли все, подчас даже крайне уродливые, попытки применения совершенно непонятных сочетаний слов, встречаемые не только в мистическом сектантстве, но даже и в „символической“ литературе недавнего прошлого?» — вопрошал автор [303] . Смелое сближение между русским символизмом и русскими же мистическими сектами было сделано Страховым в год, когда вышел в свет Серебряный голубь Андрея Белого, драматизировавший ту же идею [304] .
303
Страхов П. Прагматизм в науке и религии (по поводу книги В. Джеймса «Многообразие религиозного опыта»), Сергиев Посад, 1910.
304
Символисты уже были знакомы с работой Коновалова. В библиотеке Блока сохранилась его книга и еще рецензия Пришвина; см.: Библиотека А. Блока. Описание. Л.: Библиотека АН СССР, 1984. Т. 2. С. 35.
В новом издании своего эссе Страхов развил сопоставление, продолжив фразу таким образом: «в „символической“ […] литературе недавнего прошлого, и в современном серьезном, а не шутовском футуризме» [305] . Итак, в 1915 году московский богослов Страхов, используя материалы Коновалова, высказал гипотезу о сходстве между глоссолалией русских сектантов и заумью русских футуристов. Эта идея стала центральной в статье Виктора Шкловского 1916 года «О поэзии и заумном языке» [306] . Задача этой статьи, одной из первых работ будущего лидера формальной школы, — объяснить недавние эксперименты русских футуристов с заумными стихами, состоящими из бессмысленных звукосочетаний типа «дыр бул щил». Это не чепуха, но и не музыка, объясняет Шкловский; это настоящая поэзия, только более чистая. Чтобы описать парадоксальную природу несловесной «звукоречи», Шкловский ссылался на психологию эмоций Джеймса. Действительно, эта теория была, по-видимому, важным методологическим образцом для формальной школы. Если сущность эмоций в форме их выражения, не в том ли и сущность искусства? Не готовый пока к подобным формулам, Шкловский делал еще более неожиданный ход:
305
Страхов П. Наука и религия. М.: Типография Кушнерева, 1915. С. 136.
306
Шкловский В. О поэзии и заумном языке // Шкловский В. Гамбургский счет. Статьи — воспоминания — эссе. М.: Сов. писатель, 1990. С. 45–58. На «Многообразие религиозного опыта» ссылался, впрочем, и будущий оппонент формальной школы Виктор Жирмунский (Немецкий романтизм и современная мистика. СПб., 1914. С. 13).
Как мы уже заметили, заумный язык редко является в своем чистом виде. Но есть и исключения. Таким исключением является заумный язык у мистических сектантов. Здесь делу способствовало то, что сектанты отождествили заумный язык с глоссолалией — с […] даром говорить на иностранных языках. […] Явление языкоговорения чрезвычайно распространено, и можно сказать, что для мистических сект оно всемирно [307] .
Много раз Шкловский ссылается здесь на «прекрасную книгу» Дмитрия Коновалова, которая была близка ему и материалом, и методом. Действительно, почти за десять лет до первых работ формальной школы Коновалов анализировал форму переживаний в сознательной изоляции от их содержания. На нескольких страницах цитируя взятые у Коновалова примеры — бессмысленные стихи русских хлыстов и протестантских мистиков, Шкловский был готов вести найденную им аналогию очень далеко.
307
Шкловский В. О поэзии и заумном языке. С. 55. Ссылку на языковой опыт русских сектантов-штундистов содержала и еще более ранняя статья Шкловского «Воскрешение слова» (Там же. С. 41).
Во всех этих образцах общее одно: эти звуки хотят быть речью. Авторы их так и считают их каким-то чужим языком […] чаще всего — иерусалимским. Интересно, что и футуристы — авторы заумных стихотворений — уверяли, что они постигли все языки в одну минуту и даже пытались писать по-еврейски. Мне кажется, что в этом была доля искренности и что они секундами сами верили, что из-под их пера выльются чудесно посланные слова чужого языка.
Шкловский заявляет едва ли не о тождестве и, во всяком случае, о преемственности между старыми опытами хлыстов и новыми опытами футуристов. К такому выводу привело Шкловского изучение его необычного материала — Джеймса и Коновалова, Хлебникова и хлыстовской поэзии. Немалую роль играло и желание обосновать столь ярким примером априорную схему литературной эволюции через «канонизацию низких жанров».
Шкловский не утверждал, что отцы русского футуризма сами были хлыстами; не говорил он и того, что они были лично знакомы с русскими сектантами. Сами футуристы познакомились со своими предшественниками в области бессмысленного звукоговорения, читая о них, как и Шкловский, в книге Коновалова. В своих манифестах 1913 года Алексей Крученых ссылался на русских сектантов как на «людей исключительной честности», которые говорят на языке Святого Духа, произнося бессмысленные звуки. Подтверждением были цитаты, взятые из богословской диссертации Коновалова. Вслед за этим же образцом Крученых иногда выдавал свою заумь за стихи на иностранных языках [308] .
308
Крученых А. «Новые пути слова» и «Взорваль» // Манифесты и программы русских футуристов = Slavische Propilayen. Bd.27. Miinchen, 1967; Russian Futurism through its Manifestoes, 1912–1928 / Ed. Anna Lawton. Ithaca: Cornell University Press, 1988. P. 65–66 and 69–78; о хлыстовских увлечениях Крученых см.: Hansen-Love А. А. Allgemeine Haretik, Russische Sekten and Ihre Literarisierung in der Moderne // Orthodoxien und Haresien in der Slavischen litera-turcn. = Wiener slawistische almanach, Sonderband 41, 1996. P. 236–237.
С невиданной эффективностью историзовав образы народного экстаза, практического инакомыслия, телесного протестантства, Коновалов заканчивал свое исследование возвращением к литературным ассоциациям. Это и оказалось наиболее ценимо современниками. Ни Джеймс, ни Коновалов не предполагали, что их исторические труды будут служить подобным целям, оказавшись полезной метафорой авангардного искусства, литературным тропом в отношении других литературных тропов. Но плоды важнее корней, писал Джеймс. Дух дышит, где хочет, любили повторять русские сектанты. Идеи важны не своим происхождением, а своим применением. Авторы могут молчать, но их идеи живут, если их используют. Свое применение они, однако, могут получить совсем не там, для чего предназначали их авторы.
5. Другое — это соблазн: Попутчики и fellow-travelers
В ранний советский период Америка оказалась излюбленным предметом писательских травелогов. Есенин и Маяковский, Пильняк и Эйзенштейн, Ильф и Петров путешествовали за океан и, как правило, публиковали полномасштабные отчеты об этих поездках. Другие, как Мариэтта Шагинян, предавались чистой фантазии. Между тем Москва разрушалась и застраивалась в подражание Нью-Йорку, а посетивший ее Вальтер Беньямин писал в конце 1926-го: «Возможно, единственная культурная часть Запада, по отношению к которой Россия в состоянии проявить живое понимание […] это американская культура» [309] . Американские впечатления литераторов-попутчиков непременно заостряли чувство собственной идентичности, национальной или идеологической. Согласно итоговой формуле Маяковского, «Я в восторге от Нью-Йорка города, но […] у советских собственная гордость».
309
Беньямин В. Московский дневник. М.: Ад Маргинем, 1997. С. 79.