Том 1. Повести и рассказы

Михальский Вацлав Вацлавович

Проснувшись, Антонов лежал некоторое время без движения, пытаясь угадать продолжение сна. А когда убедился, что это ему не под силу, стал думать, где и когда он видел или мог видеть нечто подобное.

Первую часть сна так и не смог вспомнить, кажется, она взялась ниоткуда: не помнил он, чтобы в обозримом прошлом ходил в зверинец, не помнил и никогда не знал никакой Зухры, и самое главное – не было у него маленькой дочки, впрочем, и большой тоже не было. «Нет и не было, а вот приснилась, – удивленно подумал Антонов, – и локончики такие белые, и нес ее на закорках, хм…» Он погладил себя по шее, по загривку, на котором только что въехала в зверинец его никогда не существовавшая дочка, усмехнулся: почти сорок лет дураку, а все у него не как у людей…

Вторую часть сна Антонов отыскал в своей минувшей жизни. Похожий случай ему пришлось наблюдать восемь лет назад во время последнего обострения

болезни матери. К тому времени мать Антонова болела уже так долго, что он сошелся накоротке чуть ли не со всеми лучшими врачами города. Антонов был примерным сыном, он посещал больницы, в которых леживала Анна Андреевна, каждый божий день, и во всех трех больницах того приморского южного города, в котором они жили, к Антонову настолько привыкли, что считали своим работником. В те июньские дни Анне Андреевне стало совсем худо, и он был вынужден госпитализировать ее в очередной раз. Центральная больница, дежурившая в те сутки по скорой помощи, была переполнена, как всегда, больные лежали в коридорах, но из уважения к сыновней преданности Антонова заведующая терапевтическим отделением черноглазая и все еще черноволосая Роза Ильинична уступила свой маленький кабинетик. Для Анны Андреевны в него внесли кровать с пружинной сеткой и железными спинками, выкрашенными белой масляной краской, а для ее сына оставили топчан: во время обострения материной болезни он дежурил около нее по ночам. В порыве благодарности Антонов подарил Розе Ильиничне букет бледно-розовых гладиолусов.

– Что ты, деточка, зачем тратиться, – вспыхнула румянцем Роза Ильинична, принимая букет и тут же передавая его няньке, – разве мы не понимаем… – И не успела досказать фразу, вдруг заплакала и, громко стуча по кафелю высокими каблучками, быстро пошла из холла, в котором они стояли.

– Красивая женщина, а самой Бог дитя не дал, – тихо сказала ей вслед нянька.

«Красивая, – мысленно согласился с ней Антонов, глядя на стройные ноги Розы Ильиничны, на ее не по годам тонкую талию под туго обтягивающей тело белой синтетической водолазкой: заведующая отделением только что пришла на работу, еще не успела надеть халат, – красивая», – еще раз подумал Антонов и неожиданно пожелал ее страстно, горячо, так, что в груди поднялась удушающая, сладкая волна.

Дежуря около матери, он спал так чутко, что просыпался даже тогда, когда у Анны Андреевны менялся ритм дыхания, почти неуловимого для человеческого слуха. Тогда, на рассвете, подав матери судно, Антонов вышел, как обычно выходил в таких случаях, за дверь палаты, вышел и увидел сцену, которая сейчас вдруг приснилась ему, неизвестно по каким законам возникнув из глубин памяти ровно через восемь лет. Антонов точно вспомнил, что это было девятого июня, потому что мама умерла десятого, завтра восьмая годовщина ее смерти. Да, именно девятого числа видел он Поедающего пряники – эту последнюю вспышку жизни, ремиссию, как называют ее врачи. А еще через несколько часов, утром, когда он вышел в коридор во второй раз, нянька протирала шваброй пол, и там, где еще недавно стояла кровать Поедающего пряники, блестела, просыхая в солнечных лучах, широкая мокрая полоса. По коридору, стреляя глазками в молодого Антонова, бегали хорошенькие, чистенькие студентки в белых халатиках гораздо выше колен; две из них, стараясь подавить хохот, прыская, тащили откуда-то фанерную трибунку для профессора – за неимением зала, он собирался читать лекцию здесь же, в коридоре. Давясь от смеха, награждая друг дружку веселыми тумаками, раскрасневшиеся девушки поставили трибунку точно в том месте, где помещалось изголовье Поедавшего пряники. И эта суета, это веселье молодости, шалеющей от избытка сил, великое, всепобеждающее беспамятство жизни, которое впервые ощутил Антонов, так остро задели за живое, что запомнились больше самой смерти, случившейся на его глазах.

«Как странно устроена наша память, – казалось, забыл напрочь, а оно все, каждая крупица, лежит в кладовых, ждет своего часа, все лежит – что было и чего не было, последнее особенно удивительно, необъяснимо!» Пофилософствовав так немножко, Антонов встал с постели и направился в ванную, совмещенную с туалетом. По дороге остановился в темном коридоре перед дверью во вторую комнату квартиры, подергал за ручку, приложил ухо – как всегда, мертвая тишина! А чего, спрашивается, он дергал, чего прислушивался? Знал ведь прекрасно, что дверь в эту вторую комнату закрыта наглухо. Семь лет назад, вместе с московской пропиской, получил Антонов ордер «на подселение» в эту квартиру, подселился, занял свою комнату, а соседей так до сих пор и не видал. Знал только, что там, за дверью, большая комната – двадцать два квадратных метра, на восемь метров больше той, которую занимает он сам.

Сейчас Антонову вдруг представилось, что эта большая комната в его квартире принадлежит старухе, которая давно уже умерла и владеет ею, будучи мертвой. А что, очень просто: жила себе одинокая старуха, потом поехала куда-нибудь за Урал, погостить в родную деревеньку, да и дала там дуба, сообщить сюда о ее смерти некому, или не сообразили, или поленились, мало ли как оно в жизни бывает! Вот с тех пор и владеет мертвая старуха этой большой комнатой с окнами на юг. Деньги за квартиру платит ее сберегательная книжка – Антонов слышал о таком виде услуг и сам подумывал, что хорошо бы и ему так устроиться, а не таскаться каждый месяц в кассу. Да дело оставалось за малым – не было и нет у него сберегательной книжки. Да разве ее одной… Если уж посмотреть внимательно, ничего нет: ни денег, ни близких, ни детей. А ведь ему, Антонову, уже тридцать семь, лучшее время прожито, жизнь летит так, что только ветер свистит в ушах. Утром, после сна, на лбу стала появляться косая морщина, зубы ни к черту, волос на голове – на одну хорошую драку, и еще – пугающее ощущение в животе: иногда кажется, что там лежит горячий камень.

Он вспомнил о матери, в тумане памяти мелькнуло ее голубоглазое чистое лицо, застучала и смолкла пишущая машинка «Рейнметалл» с высокой черной кареткой… Всю жизнь мать работала машинисткой в редакции газеты, тянулась изо всех сил, чтобы ее сын был не хуже других. Стучала, стучала, стучала день и ночь и в будни, и в праздники подрабатывала сверхурочно к своей маленькой зарплате.

В двадцать три года Антонов с отличием окончил филологический факультет, его дипломная работа, посвященная рассказам Чехова, была удостоена награды на всесоюзном конкурсе студенческих научных работ. Все складывалось как нельзя лучше, но тут пришла повестка: Антонов подлежал призыву на действительную военную службу. Это известие показалось ему кошмаром. Теперь он и сам не знал почему… В армию? Ни за что!

Вдруг подвернулось целевое место в аспирантуру, но не по литературе – по экономике… Он выпросил это место, кое-как сдал вступительные экзамены и с тех пор… начал жить на чужой улице.

В первый год его обучения в аспирантуре тяжело заболела мать: поскользнулась на редакционной лестнице, упала, повредила позвоночник. До смерти матери Антонов вел почти схимническую жизнь, полную постоянного напряжения и треволнений: учился в аспирантуре по чуждой специальности, одновременно работал то сторожем вокзальных пакгаузов, то подчитчиком в областной газете, то редактором университетской многотиражки, бегал с передачами по больницам, по врачам. Через год после смерти матери защитил кандидатскую диссертацию. То ли его публикации оказались настолько актуальными и интересными, то ли сработала незримая пружина Его Величества Случая, но вдруг Антонова пригласили в Москву.

Сейчас он кандидат экономических наук, доцент, вот уже пятый год неволит себя докторской диссертацией, а провалы в знаниях такие – стыдно сказать… Самое смешное, что многие считают его удачливым парнем: пригласили работать в Москву, дали комнату, сравнительно молод, а уже доцент и до сих пор не женат. Но что хорошего, что радостного в его жизни? Об этом они не думают. Женщины… а что женщины? Сколько их входило в эту комнату! Часто он посмеивался, что в старости напишет мемуары под заглавием «Тени знакомых девушек». Женщин было много. Антонов любил повторять: «Тут количество не переходит в качество».

В юности он жил монахом, а после переезда в Москву вдруг обнаружил, что женщины охотно выбирают его, что он может веселиться не хуже других, что огонь его еще совсем не растрачен, и он стал разбрасывать этот огонь пригоршнями налево и направо. Словом, как это часто бывает с людьми, одна крайность перешла в другую.

Так он и провел семь московских лет, ни к кому особенно не привязываясь, никем не дорожа. И сейчас, если разобраться с холодным рассудком, кроме Нади, он никому не нужен. Слава богу, есть хоть она. Она пойдет за ним по первому зову…

Когда Антонов по нескольку дней не звонил Наде, совесть его не мучила и сердце, бывало, не шелохнулось ни разу. Ему казалось в порядке вещей: звонить ей, когда захочется, и приглашать ее, когда захочется. Он думал, что не любит Надю. И не оттого, что она плоха, а потому, что он уже не способен любить.

У Нади был муж двадцати пяти лет, ее ровесник, о котором она говорила: «Господи, хоть бы раз в жизни сказал одно сложноподчиненное предложение! А то все: “Я пошел. Я телевизор. Я пива. Я спать”. И еще у Нади был сын Андрейка, она родила его в двадцать лет и очень любила. Когда ей становилось невмоготу в доме мужа, она забирала Андрейку и переезжала к своим родителям. На памяти Антонова, а они знакомы три года, таких переездов было четыре.